Но и на этот раз мои весомые доводы не оказывают на меня должного воздействия, и я продолжаю что-то бубнить про нами же вскормленный международный терроризм, про какое-то там своеволие большинства над меньшинством, про компромисс между властью и народом, для которого узаконенной охранной грамотой, уберегающей его от произвола властей, как раз и служит демократия, про опасность авторитаризма, прикрывающегося принципом единовластия как основания государственной силы и порядка, про…

Я слушал себя и просто диву давался: откуда во мне столько предвзятости, столько сомнений либерального толка, столько неверия в правильность избранного нами пути? Можно подумать, что во времена своей юности, когда все мальчики и девочки жадно зачитывались романами Майна Рида, а старшее поколение с наслаждением упивалось бессмертной трилогией «Малой земли», «Возрождения» и «Целины», успевая еще на сон грядущий удовольствоваться перипетиями похождений бравого строителя коммунизма из одноименного «Кодекса», — я только тем и занимался, что с фонариком под одеялом подробнейшим образом штудировал Томаса Джефферсона и постигал в подлиннике отвлеченные философские рассуждения «L'Esprit des Lois» Шарля Луи Монтескье, размышляя «О духе законов» посредством не просто отчеркивания общих положений, а углубленного вникания в детали с пометками на полях. Откуда во мне столько чуждых идей, словно настольной книгой всю жизнь мне служила не «Расчетная книжка по коммунальным платежам», а, как минимум, «Европейская конвенция о правах человека»? Я же, наверняка, при таком способе чтения посадил себе зрение, отчего и не замечаю происходящих ныне в стране перемен. Или меня пугает возводимый будто бы на пустом месте храм демократии? Так вовсе не на пустом! Может, у нас и нет укоренившихся демократических традиций, зато тяга к демократии в отдельных представителях российского общества существовала с давних пор. Согласен, есть доля истины в том, что методы при этом использовались не вполне гуманные. И уж если так случалось, что в своих невинных шалостях ребята ненароком заходили слишком далеко, — ну, там, под карету что-нибудь швырнуть или еще что, — так это вовсе не со злобы или из-за какой-то личной неприязни. Это от безысходности! Вот скажите мне, что оставалось делать отчаявшейся от бесплодных законных попыток ослабить власть самодержавия скромной девушке из местечка Мозырь Минской губернии Гесе Гельфман, — рано лишившейся матери, выросшей на сочинениях Добролюбова, Писарева, Чернышевского, так и не пожелавшей насильно быть выданной замуж, — как не вступить агентом 2-й степени в тайный кружок молодежного творчества «Народная воля»? Ведь именно там, после долгих мытарств, сбылась ее давнишняя мечта — найти своего суженого и выйти замуж по любви, после чего и помирать было не страшно, отправляясь на четвертом месяце беременности на скамью подсудимых. Или вот Игнатию Гриневицкому, записавшемуся в тот же кружок по интересам в секцию бомбометания? И уж если тяга к демократии и народовластию заставляла членов кружка метать бомбы в Александра II — вот уж допекло так допекло! — «царя-освободителя, великого преобразователя, принесшего народу неведомые ему дотоле блага гражданственности», то какого же тогда еще более сурового наказания заслуживали все остальные?

Слушая себя, я задавался вопросом: «Как это так, чтобы в одном человеке сплелись воедино и преклонение перед народовольцами, простодушно полагавшими, что их дело — только начать, показать пример личного геройства, а уж дальше народ подхватит, и почитание заветов дедов и отцов, твердо стоявших на платформе разрушения всего мира насилия до основания, чтобы затем… и уважение к Европейской конвенции?»

И тут во мне, словно в человеке, в жилах которого течет много всякой крови, но более всего дает о себе знать та, что самая горячая, встрепенулся бунтарский дух: именно потому, что в сегодняшних наших деяниях присутствует некая незавершенность, половинчатость, размытость устремлений, мы и ограничиваемся в своих посягательствах на основы прогнившей власти лишь тем, что демонтируем памятник Дзержинскому, оставляя нетронутым даже фасад лубянского централа, в то время как куда менее решительно настроенные французы, призывавшие только отречься от старого мира, по кирпичику крушат оплот и символ ненавистной тирании — Бастилию, или немцы, что в пыль разносят Берлинскую стену, олицетворявшую собой мрачную страницу истории, преграду на пути к демократии.

Впрочем, хватит косить под придурка, изображая ради остроты полемики игру в психическое помешательство в лицах. Пора честно признаться себе в тех кощунственных подозрениях, что закрадываются в душу, — а способны ли мы в принципе к каким-либо общественным ЗАвоеваниям, и в частности демократическим? Нет, не во имя того, чтобы отстоять свое, оказать соПРОТИВление неприятелю, покусившемуся на ниспосланные нам «сверху» права и свободы, — это-то как раз пожалуйста, это запросто, это сколько угодно. А вот чтобы не «против», а «за», причем не потому «за», что «против» было бы еще хуже, а потому что «за» — это как раз то, что нужно. И, конечно, не ЗА размытое неопределенностью политических формулировок светлое будущее с еще более расплывчатыми способами его воплощения.

Так вот, по трезвому размышлению вынужден признаться: общественные завоевания нам не грозят. Разумеется, отважившись на такой неутешительный вывод, я просто обязан поставить вас в известность, что употребил выражение «по трезвому размышлению» — не для красного словца. Этим малопопулярным в российской глубинке словосочетанием я даю вам ясно понять, что решительным образом отвергаю всякие инсинуации относительно видимого мною в черном цвете прогноза на будущее якобы из-за беспрерывных пьянок на теплоходе и нашего захода в порт Касабланка, где, как и подобает приличному африканскому городу, вокруг всё черным-черно. Как бы не так! Эта чернуха посетила меня в погожий июльский день, длящийся в наших северных деревенских широтах до самых поздних сумерек, в те короткие мгновения полного просветления сознания и душевного катарсиса, которые изредка всё же перепадают человеку, когда он сидит на собственноручно сколоченной лавочке возле баньки под высокой березой и мелким орешником в обмотанном вокруг бедер полотенце, покуривая в перерыве между первым паром и вторым заходом желанную пахитоску. Именно в такие редкостные моменты бытия, когда едва ли кто из местных жителей осмелится потревожить распаренного дачника, дабы не прослыть в глазах односельчан повинным в том, что своим бесцеремонным вторжением в чужие пределы он нарушил очистительный акт благостного соития доброго соседа с природой, ко мне и пришло понимание написанной нам на роду безрадостной доли, обрекающей нас до скончания века плестись в хвосте общеевропейского демократического процесса. Если вам от этого будет легче, тогда некоторым утешением может послужить ссылка на то, что это скорее наша беда, чем вина. И зовется та напасть — русским перекошенным дуализмом, чья ущербная кривобокость не всегда даже заметна, ибо, как всякий физический изъян, который ради приличия люди стараются особо не выпячивать, как-то скрывать от посторонних глаз, прятать в искусном крое одежды, — дуализм успешно маскирует свой тяжелый недуг, напяливая на себя то просторную рясу священника, то широкую блузу добропорядочного славянофила, то большого размера косоворотку записного патриота, а то и вместительную телогрейку тихого агностика, отрицающего возможность познания русской души, российского разгильдяйства, а заодно уж и самой объективной действительности, но всё врожденное уродство дуализма тут же вылезает наружу, как только робкими призывами к материальному благополучию в интерьере демократических свобод мы тщимся уравнять в правах наше скромное бытие с непогрешимым великодержавным сознанием.