– Это… кто? – ошеломлённо спросил он. – Про кого это? Когда?

– Это, милый мой, про императора Наполеона, кто двинул на Россию свою армию двунадесяти языков… и еле ноги унёс.

– Потому что мы все – русские герои, – утвердительно проговорил Сташек, хотя слова песни бередили в нём странное сочувствие к человеку в сером сюртуке.

– И да, и нет, – невозмутимо отозвалась старуха, наливая себе в стакан крепчайший, на просвет аж буро-кровавый чай из заварочного чайника. – Потому что Россия – огромная вязкая страна. Необъятная. Непоглотимая… Такое, знаешь, в степи, ещё в предгорьях бывает: отмахаю, думаешь, километров семь вон до той горки, за час легко добегу. И всё идёшь и идёшь, потом тащишься… а горка всё дальше, и темнеет, и вдруг перед тобой – болото… И ко всему прочему, наваливается главный ужас: героическая русская зима, лютый мороз, то есть самое время жрать своего павшего коня, или… – она выкатила чёрные, под цвет чифиря, глаза, как делала, когда показывала вступление басам: – …Или своего убитого товарища.

Ну, приехали. Вот опять этот ку-ку старухи выскочил из подпола, как безобразник Петрушка, и скачет, и кривляется, и чёрт-те что несёт!

Сташек привычно пропустил мимо ушей дикое превращение лёгкой прогулки в непроходимое болото, полное людоедов (потому что якобы – лютый мороз)… Самое время было старуху переключить. Вообще, он как-то иначе представлял наши войны, а тут получалось, что в победах и мужество солдат ни при чём, и военный гений командиров – пустяки… Он примолк, нахохлился, а спустя минут пять попросил ещё разок прочитать то место, где

И Вера Самойловна прокашляла всё это своим астматическим голосом, заперла на ключик оркестрионову грудь, накинула на него лысый бархат и строго проговорила:

– Когда уйду… это ценное достояние исторической культуры нашего народа в музей переместят. Я уже всё в бумаге отписала, с печатью, у нотариуса. Это вопрос принципиальный. Ты слышишь, Аристарх?

Сташек кивнул.

* * *

Сташеком его называла мама, и в детстве он ещё как-то изворачивался – в дворовых играх, драках с цыганами и разборках с соседскими ребятами. Что делать дальше, надо было думать. Это всё отец: ну кто нормальному советскому пацану даёт такое старорежимное имя – Аристарх?! Курам на смех. Мама говорила: из пьес Островского, и когда сердилась и отчитывала сына, называла его «батюшка Аристарх» или «ваше степенство Аристарх Семёныч». У отца в роду по мужской линии два только имени и тасовались: Семён и вот этот Аристарх паскудный. Сам отец был Семёном Аристарховичем, это ещё можно пережить, он же старый. А как быть пионеру, драчуну, футболисту?! Да ещё если ты ростом не шибко вышел. Ну, назвал бы тоже – Семёном. Тогда бы все и в школе, и во дворе звали его Сенькой или Сёмкой, а потом был бы он нормальный Семён Семёныч, – чем плохо? Нет, упёртый батя человек! Хоть ты тресни: традиция да традиция. А то, что сыну предстоит драться из-за имени чуть не каждый божий день, особенно когда новая училка открывает журнал и произносит: «Бугров… Ари… Ари… страх?» – И весь класс валится от хохота на парты. Тут и Медведев: «Трах-та-ра-рах!», и Москалёв Ванька: «Страх трясу-учий!», а девчонки – те вообще изгаляются, как могут. Сташек сидит-бледнеет, копит заряд холодной ярости и на дуру-училку (сама читать не умеет!), и на классных бугаёв, и на девчонок: дожили до одиннадцати лет, а мозги куриные – всмятку!

Но главная мысль при этом всегда: «Эх, батя!..»

* * *

Батя был матерщинник, антисоветчик, рыбак… и не любил заборы (это в империи-то оград, колючей проволоки, засовов и замков). Первое, что сделал, прибыв на станцию Вязники: снёс все примыкавшие к вокзалу заборы из горбыля и досок внахлёст, а вместо них возвёл аккуратные невысокие штакетники. Он даже забор вокруг собственного сада порубил, показательно, в назидание, к чертям собачьим. «Куркули, блять!» – бормотал себе под нос, орудуя топором. Родившись ещё до революции, в 1916 году, он успел окончить два класса начальной школы, когда один за другим от тифа умерли родители. Родня была хорошая, здоровая, пропасть мальчонке не дали, но учиться дальше не позволили: читать-писать ты мастак, сказал дядя Назар, а теперь, как все, – работать в поле.

– Почему? – спрашивал в этом месте Сташек, который больше всего на свете любил читать и ужасно жалел отца, у которого хорошая родня отняла все книги. Отец всегда отвечал непонятно: «Потому что они – Матвеевы, а не Бугровы», – тоном, исключающим продолжение ненужных расспросов.

Так вот, хозяйство у Матвеевых было немалое, и хотя батраков никогда не держали – трое сыновей, и мужики все крепкие, трезвые и толковые, – после октябрьского переворота, когда деревенские смутьяны принялись еженощно палить зажиточные избы (пьяная блядова́, говорил дядька Назар, поживу чует, а главное, во власти чует своих, таких же охотников грабануть чужое) – задолго до «Великого перелома» из родного села просто бежали.

Было это так: старик Матвеев, человек угрюмый и решительный, после очередного «случайного» на селе пожара, решил не дожидаться в гости красного петуха; тем же утром снарядил в дорогу одного из сыновей (как раз дядю Назара), с поручением «осмотреться, где воздух чище» и по возможности зацепиться. Отцово напутствие тот понял по-своему и решил, что воздух ныне чище на железных дорогах, где пролетают составы туда и сюда и вихри сметают все худые людские намерения…

Поколесив от Владимира до Нижнего, приглядел он станцию Гороховец. Местечко тихое, – передал своим, – до города вёрст десять, население всякое-пришлое, мастеровое-обслужное, каждый вкалывает для себя. Обчеству не до собраний.

Тут же за ним потянулась семья: а чего ждать? Матвеевы, все как на подбор, люди были осторожные: ухо всегда востро, а нос чует опасность загодя, едва она первым дымком займётся.

Сташек всю жизнь встречал подобных людей среди старшего поколения: несмотря на отсутствие, в сущности, всякого образования, понятие о жизни – трезвое, суждения точные и несуетные, а ум – ясный и безо всяких пустых обольщений.

Вот батя, Семён Аристархович Бугров, любую заковыку, любой затор в деле предвидел заранее и умел быстро перегруппировать силы и вывернуть события к общей пользе. В работе не терпел праздной болтовни, и от решения до действий путь у него был короток. На любой должности вокруг него начинали живее крутиться невидимые колёсики, всё ржавое и старое, включая людей, заменялось, подтягивалось и начинало работать как бы само собой. Он механизм всего дела видел, как часовщик видит в лупу мельчайшие детали – всякие там аксы-пружинки, вилки-балансы, анкерные колёса; ухватывал самый корень проблемы, уже понимая, как его выдернуть. Словом, в кутерьме первых десятилетий советской власти батя быстро выдвинулся, по служебной лестнице не поднимался, а прямо-таки взбегал через три ступени, и к началу войны был уже начальником станции Горький-Сортировочная в чине инженера третьего ранга, что приравнивалось тогда к званию майора.