Что за время было кромешное, ни к чему живописать, всё знаем из многочисленных фильмов и книг; можно только представить, какой вал составов шёл через станцию с востока на запад и с запада на восток! Стратегически важный объект, ответственность смертельная, бессонная, должность не для нервных: круглые сутки на ногах, голос сорван, глаза, как из пожара, если что и держит, так только курево и родная речь – надёжный русский мат, который никогда его не подводил.

Так он однажды обматерил самого Кагановича: тот явился на блокпост, командный пункт станции, в раскалённый момент отправки нескольких составов. В суматохе его не опознали. Отец, понятно дело, аж позеленел от ошибочки, а тот ничего, вполне добродушно отнёсся. Видать, в Кремле его обкладывали почище батиного.

– Семён Аристархович, – обратился к отцу нарком. – Вижу, ты работу никому не передоверяешь, лично за всё болеешь, молодец. Но, говорят, тот начальник хорош, у кого дело делается, даже когда он в отлучке. Давай-ка мы с тобой на балконе тут выпьем-закусим, а твои ребята пусть без тебя разбираются. Идёт?

Что отец мог ответить такому начальству! Поблагодарил за приглашение, сел к столу (холуи Кагановича накрыли его молниеносно) и стал выпивать-закусывать, вести культурную беседу с наркомом, мать его, путей сообщения. О чём – не помнил, хоть убей, и спустя много лет так и не вспомнил. Сидели до вечера, а на станции – ни единого сбоя!

Наконец Каганович поднялся, расправился, ноги размял. Подал бате руку и говорит:

– Ну что ж, Семён Аристархович, хороший ты начальник, станцию наладил толково, вижу, тут и без тебя справляются. Поедем, поработаешь у меня в наркомате.

Тот взмолился:

– Помилуйте, Лазарь Моисеевич, какой из меня работник наркомата! У меня всего образования – два класса начальной школы!

– Ничего, – невозмутимо отвечает Каганович, – мы не бюрократы. Образование дело наживное. Главное, голова у тебя ясная и опыт работы есть. Месяц даю на сборы.

Но прав был нарком: голова у бати была ясная. Газет он не читал, времени на это не хватало, но радиоточка в доме не выключалась никогда, так что о повальных арестах-расстрелах он знал и особых иллюзий никогда не строил ни о власти, ни о себе – ещё с тех времен, когда всей семьёй они бежали из родного села. Так и не поехал за Кагановичем, всю войну на Сортировочной лямку тянул. А позже Лазарь Моисеевич припомнил его уклонение от барской милости, перевёл начальником на станцию Вязники. Явное понижение, но ничего не попишешь: «минуй нас пуще всех печалей» – это ещё классик сказал.

Мама в этом месте рассказа не забывала добавить: «Легко отделался». «Легко?!» – шутливо возмущался батя, обеими руками на неё же указывая. Это была старая шутка: мол, как же это легко, когда ты меня и окрутила на той же станции!

Мама от поезда отстала, от своего ударного студенческого стройотряда, и дальше уже не поехала, очарованная лёгкой сединой сурового начальника станции. Отец был старше мамы на девятнадцать лет, но углядела же она – красавица, артистка-активистка! – нечто особенное в этом, даже по виду одиноком и немолодом человеке. Ради него институт бросила, друзей, будущую профессию, – в сущности, законопатив себя в провинциальной тесноте посёлка Нововязники. Вот уж поистине: «и прилепится к мужу…»

Через год после знаменитой в семье стычки отставшей студентки с «железнодорожным бюрократом» родилась сестра Светлана, а шестнадцать лет спустя (мать думала, что уже выскочила из опасной зоны залёта, да и отца, седого и почти лысого, признаться, считала уже неплодным), огорошил всех поздний, никем не жданный, трудно рождённый, но такой любимый Сташек. Особенно батей любимый, и того можно понять: наконец-то в семье возобновилась традиция, вековая чечётка имён – Аристарх-Семён-Аристарх-Семён! Аристарх!

От проходящих поездов дома дрожали.

Сташек этого не чувствовал, с детства крепко спал. А родители, если, к примеру, опаздывал кировский, просыпались и не спали, пока тот не прибудет. Спали они спокойно, только когда поезда шли по расписанию.

Гомон, отдышка, вибрации и визго-лязги станции были той вспухающей опарой, в которой проходила жизнь всего поселка Нововязники. Днём сплошным воздушным потоком: гудки, стук колес, бубнёж репродукторов о прибытии-отбытии составов… Ночь была грузовой-рабочей, простёганной окриком матюгальника; как поплавок на поверхности воды, он возникал и опадал в тёмной толще звуков, чтобы выскочить в следующее мгновение хрипящей матерщиной. Пока тягач формировал состав под разгрузку (вагоны приходили с разными составами, какие-то нужно отцепить-отогнать, вновь соединить для перегона к пакгаузу, – крупный был узел, 14 путей, и только два пассажирских, остальные под товарняки), матюгальник работал безостановочно. Вдоль всех путей висели «колокольчики» – динамики, соединённые с блокпостом, – и оттуда непрерывно неслось: «Четвёртый маневровый на третий путь!», «Второй маневровый подцепляй вагоны с углём к составу на пятом пути!» – орнаментированное такими фиоритурами, что впоследствии ничто в этом виде искусства не могло поразить нашего героя.

Извергавшиеся из матюгальника сложные смысловые конструкции в детстве, бывало, занимали воображение мальчика (например, пожелание тупому машинисту забеременеть от слона, с подробными уточнениями – что, куда и на какую глубину при этом будет вставляться) и казались Сташеку непременным условием успешного преодоления работы. Будто все усилия людей, как физические, так и умственные, все действия подвластных им механизмов осуществлялись с поддержкой особого рабочего языка, более устрашавшего и вдохновлявшего, чем обиходный русский. В семьях его дворовых приятелей этот язык тоже был в ходу и, возможно, поэтому меж собой пацаны обходились без мата: футбол, или войнушка, или ещё какая игра – это ж не работа. Ну, скажешь: «блин!» – чтобы досаду выплеснуть, оно и ладно.

Вокзал был старинный каменный, и выкрашен, как Екатерина Вторая велела, в жёлтый цвет. Только псевдоколонны на входе да гипсовые наличники на окнах ежевесенне красили белым. Вокзал Сташеку нравился, он был солидным, опрятным, и всё, что нужно для станции и пассажиров, в себе содержал: столовую, буфет, зал ожидания, медпункт, парикмахерскую; наконец, туалет, не по-вокзальному чистый. Батя, чей кабинет находился на втором этаже, рядом с бухгалтерией и коммутатором железнодорожной связи, частенько спускался даже не по нужде, лично проверяя состояние дел, так что уборщица Мария Харитоновна с ведром и шваброй не расставалась. Он не терпел безобразий, мерзкого запаха, воровства и безделья. По мнению подчинённых, Семён Аристархыч жестковат был и вспыльчив, хотя… Тут следует сделать оговорку, припомнить некие с его стороны исключения, даже попущения…

Но будем же обстоятельны. Сначала – двор.

* * *

Со всеми своими сараями-огородами, садами-палисадами, чердаками-погребами двор примыкал к зданию вокзала. Дома назывались «железнодорожными», ибо принадлежали ведомству путей сообщения и поставлены были прочно, – бревенчатые, обшитые досками и внутри и снаружи весьма хитро: с одной стороны доски тонкий выступ, с другой – канавка. Доски накладывались друг на друга, выступы вставлялись в канавки и для надёжности пришивались гвоздями-сотками. Дома обстояли просторное поле, внутри которого, на утоптанной земле, по весне прошитой худосочной, но неубиваемой травкой, и протекала дворовая жизнь. А двор – это несколько семей, вынужденных поддерживать добрососедские отношения.