Больше ничего об этом сказано не было, но от былой настороженности не осталось и следа.

А на следующее утро Сергей вдруг исчез из дому.

Катя Светлова, невысокая бойкая девушка с короткими темно-русыми косами и лукавым взглядом живых карих глаз, была душой комсомольской группы. Со всеми одинаково ровная, всегда веселая, энергичная, она была хорошим товарищем, но подружки иной раз не решались делиться с ней своими сердечными тревогами и радостями: «Катя не поймет, будет смеяться».

Так весело и безоблачно жила Катя вплоть до того дня, когда…

Впрочем, все это началось несколько раньше. Да и тот день внешне прошел почти так же, как и остальные.

Вечером Катя спешила домой. «Сегодня все начинается, — думала она, склонившись к замерзшему стеклу троллейбуса. — Сегодня должно прийти письмо. И не надо волноваться».

С сильно бьющимся сердцем открыла Катя дверь своей квартиры и вошла в переднюю. Из кухни доносился чей-то разговор. «Антонина сегодня дома, — мелькнуло у Кати. — Это хорошо». Она поспешно сняла с себя запорошенные снегом пальто и меховую шапку-ушанку.

— Наверно, Катенька пришла, — донесся из кухни голос Полины Григорьевны. — Сейчас я ее обрадую.

Но вместо старушки в коридоре появилась невысокая, коренастая женщина с грубоватым лицом, в темном халате и грязном переднике. Она увидела Катю, и толстые губы ее расплылись в притворной улыбке.

— Письмецо вам от брата. Из Иркутска.

— Где же оно? — поспешно спросила Катя.

— Ваша Полина Григорьевна целый день его из рук не выпускает. Словно украдет кто.

— Вот сейчас и прочтем, — откликнулась Катя.

Полина Григорьевна торжественно вручила ей конверт. Катя разорвала его и стала вслух читать письмо. В конце письма брат сообщал: «Неожиданно дали мне отпуск среди зимы. Хочу побывать в столице, повидать тебя. Перед отъездом дам телеграмму. Думаю, уважаемая Полина Григорьевна не откажет в приюте недельки на две…».

В этом месте Полина Григорьевна в сердцах воскликнула:

— Бесстыдник! Еще спрашивает.

Антонина жадно слушала, спрятав большие, красные руки под передник.

Подготовка к приему гостя началась с генеральной уборки комнат.

А под вечер пришла телеграмма.

Вначале она попала в руки Купцевича, который, озираясь, отнес ее к себе в комнату. Осторожно отгибая заклеенный край бланка, Купцевич прочел: «Коля выехал сегодня поезд восемь вагон четыре целую отец». Телеграмма была абсолютно подлинной, и настороженный Купцевич, с недавнего времени во всем подозревавший опасность, окончательно успокоился.

Несмотря на изрядную силу и присущее ему нахальство, Купцевич по натуре был трус, и это наложило отпечаток на всю его деятельность — подлую деятельность, потому что Купцевич был законченный подлец и стяжатель.

Он родился в скромной чиновничьей семье в самый канун первой мировой войны. Семья благополучно пережила все бури и невзгоды войны, революции и гражданских битв, и в годы нэпа отец Купцевича стал весьма преданным служащим одной из многих тогда богатых частных фирм. Имя ее главы было окружено в семье Купцевича величайшим почетом, связанным с жгучей и бессильной завистью. Вскоре, однако, фирма лопнула. После этого печального события Купцевич-отец, подавив отвращение, перешел на работу в одно из советских учреждений. А спустя несколько лет его подросший сынок, мечтавший о богатстве, тоже решил пойти по бухгалтерской линии. Он инстинктивно тянулся к деньгам. Купцевич-младший закончил соответствующие курсы и вскоре устроился на работу, выбрав тем же примитивным чутьем стяжателя место, наиболее уязвимое для различных хапуг — один из московских торгов.

Уже через полгода его заметил главный бухгалтер — величественный, седой с манерами английского лорда, перед которым даже высокий, рано начавший полнеть Купцевич казался цыпленком. Купцевич с готовностью, даже с каким-то упоением делал все, что ему приказывал патрон, и даже чуть-чуть больше — уже на собственный страх и риск. В результате появились деньги. Он ни в чем себе не отказывал, стал франтовато одеваться, посещать рестораны. Дома им восхищались, ибо в их семье деньги были мерилом всех человеческих достоинств. Но внезапно грянул гром, и Купцевич оказался на скамье подсудимых.

Несколько лет, проведенных в исправительно-трудовом лагере, его не исправили. Купцевич лишь пришел к выводу, что действовать так, как он действовал до сих пор, глупо и опасно. Измусолив уголовный кодекс, он выбрал для себя более безопасную, хотя и не менее прибыльную сферу деятельности, обозначенную одним коротким словом: «пособник». В лагере Купцевич свел «полезные» знакомства и, выйдя на свободу, вскоре предстал перед Папашей.

Однако Купцевич, едва успевший путем каких-то темных махинаций избавиться от судимости, был призван в армию — началась война. Зрение у него было плохое, и его определили, учитывая его специальность, по финансовой части. Строгие армейские порядки и природная трусливость заставили его первое время исправно нести службу. Но, попав вслед за наступающими частями Советской Армии в Румынию, Купцевич не утерпел и вступил в короткий «деловой» контакт с румынскими спекулянтами.

По окончании войны Купцевич был демобилизован, женился и на правах законного супруга водворился в квартире Антонины. Он разыгрывал из себя фронтовика, раздобыл где-то справки о ранениях, о болезни сердца и глаз и, пошумев в различных инстанциях, добился перевода на пенсию.

Вскоре Купцевич восстановил старые связи с Папашей. Было решено, используя некоторые особенности его квартиры, основать там явку. Купцевич исправно выполнял свои обязанности. Он принимал и провожал каких-то людей, хранил вещи, передавал распоряжения Папаши. Так продолжалось до того дня, когда к Купцевичу неожиданно явился человек.

— Велено замерзнуть, — хрипло объявил он. — Дело пахнет керосином.

— Это как понимать? — холодея от страха, спросил Купцевич.

Посланец настороженно оглянулся на дверь и, понизив голос, возбужденно зашептал:

— Обкладывают, суки. Со всех сторон обкладывают. Славка сгорел, Софрон тоже, теперь еще тот пацан сгинул куда-то.

— Какой пацан?

— Который к тебе приходил. Папаша тут с ним толковал.

— И потом этот черт из собеса, — упавшим голосом добавил Купцевич.

— Во, во! Это Папаше сильно не по вкусу пришлось.

— Ну, тут еще дело не ясное, — буркнул Купцевич.

— Не гавкай. Папаша на три аршина в глубь земли все видит. Его не проведешь. Так, понял? А маячок оставь на всякий случай. Ну, я потопал…

С этого дня и поселилась тревога в душе Купцевича. А тут еще приезжает этот братец. Купцевич хмуро поглядывал на суетившихся соседок и больше, чем обычно, ссорился с женой. Пить Купцевич тоже стал больше, но, к великой его досаде, в полном одиночестве: к нему теперь никто не приходил. Купцевич инстинктивно ждал каких-то событий, готовый, в зависимости от обстоятельств, или к отчаянной борьбе, или к хитрому маневру.