Двушка. На взмокших боках пега таяла слизь.

– Девяносто пять! – вслух сказал Афанасий и громко засмеялся.

И где-то далеко Гуля тоже засмеялась так же громко, как и он. Ее мама осторожно просунула голову в комнату и увидела, что дочь стоит на полу на четвереньках, раскачивается и хохочет.

– Тебе кашку сварить? – спросила мама.

– Манную! – ответила Гуля и, боднув табуретку лбом, расхохоталась, потому что табуретка упала.

Мама вздохнула и отправилась варить кашку, потому что, когда у тебя дочь в определенном возрасте, все, что ты можешь – это варить кашки. Со временем дочь вырастет, совершит все предопределенные ей ошибки и будет варить кашки своей дочери, а та своей, и так – пока лесенка не уйдет в бесконечность.

Обычно пеги на двушке держались над соснами, а тут Белому Танцу вздумалось набрать высоту. Едва ли он сделал это для того, чтобы показать Афанасию двушку. Просто резвился в восходящих воздушных течениях, которых здесь было особенно много.

Белый Танец поднялся так высоко, что Афанасий, оказавшийся выше Первой Гряды, хотя еще и не достигший ее, смог заглянуть в Межгрядье. Увидел шерстяные низкие горы, похожие на складки кожи шарпея. Совсем вдали, перед Второй Грядой, вершины которой скрывались за тучами, дыбились острые очертания снежных сопок.

Афанасий испытал краткий зашкаливающий восторг, сменившийся тоской. Он сам не понимал причину своей тоски. Ему стало жарко, нудно и плохо. Он рванул на груди шныровскую куртку, физически ощущая, как в груди шевелится эль. Афанасий понимал, что эля там быть не может и он у Гули, но одновременно чувствовал его в себе и что элю плохо оттого, что они на двушке. Эль корчился, и вместе с ним корчило и Афанасия. Он даже стал малодушно разворачивать Танца, но пег упрямился, не понимая, чего от него хотят.

Его била мелкая дрожь. Танец, видя, что ему не мешают лететь куда он хочет, забрал не к прииску, а туда, где с крутых склонов Первой Гряды, бурля, сбегала горная река. Огибая скалы, река причудливо петляла, ныряя в сосновый лес. Перед лесом она, точно спохватившись, делала резкий поворот и, мелея, широко разливалась. Танец, пользуясь данной ему седоком свободой, опустился в реку, подняв тучу брызг. Довольный, он ржал, фыркал и бил крыльями по воде.

Дно у реки было твердым. Частично отталкиваясь от него, частично вплавь, Афанасий добрался до берега и вывел Танца, который сразу стал смешно отряхиваться. Афанасию же и на берегу было жарко, точно он не купался в холодной реке, а только что выполз из парилки.

О том, чтобы искать синюю закладку, и речи не шло. Афанасий начал слепо нашаривать саперку, но понял, что ищет ее не на том боку. Мозг замкнуло. Любая элементарная задача казалась почти невыполнимой.

Афанасий смотрел на противоположный берег реки, находившийся от него, быть может, всего в двадцати метрах, и ясно осознавал, что если доберется туда, то эль не выдержит близости гряды, пусть даже и не Второй, а Первой, и погибнет.

Афанасий чувствовал, как личинка мечется внутри у Гули, причиняя ей боль, которая отзывалась и в нем, и знал, что все, что сейчас нужно – это пересечь реку. Но это был шаг навстречу невероятному жару. И Афанасий пожалел себя. Отшагнул назад, на какой-то, быть может, сантиметр, но это было уже отступление. Он разрешил себе убегать и дальше пятился и пятился, испытывая перед рекой и Первой Грядой физический, до тошноты, ужас, какой испытывает человек, которому велели выхватить из огня раскаленный брусок металла.

Что-то уперлось ему между лопаток, причиняя боль. В ярости он оглянулся, готовый дать отпор тому, кто мешал ему бежать. За ним стояла красноватая молодая сосна и всем тонким стволом, всеми ветвями и иголками, даже чешуйками коры тянулась к гряде и к тому, что было за грядой.

Афанасий опомнился. Он смотрел на сосну, в которую всего секунду назад ему хотелось вцепиться зубами, и гнев медленно остывал в нем. Он шагнул к сосне и, уткнувшись в нее лбом, всхлипнул.

– Ты лучше меня! Ты туда хочешь, а я… – шепнул он и скорчился от боли, передавшейся ему через Гулю. Бедная Гуля! Что сейчас испытывала она! Испуганная личинка жгла ее и терзала.

И ведь старикашка Белдо знал, что так будет, когда сшивал их руки зеленой нитью. Еще слезки пускал, гадина: «Настоящая любовь! Умрете в один день!»

Афанасий разозлился, а у человека слабого злость – это часто дверь в поступок. Он бросился к Танцу и, подпрыгнув, животом перевалился через седло. Сесть он уже не смог, потому что эль сразу настиг его новой волной боли, ужаса и тошноты.

– Пошел! Пошел же! Иди в реку! – крикнул Афанасий и ударил Танца по боку ладонью.

Мерин несколько удивился. Положение всадника было нестандартным, но все же хлопок ладони чем-то напомнил шенкель. И, помешкав, Танец все же шагнул с берега в реку. Оказавшись передними ногами в воде, мерин опустил морду и стал жадно пить. Разгоряченным пегам пить нельзя. Афанасий колотил его ладонью – но что такое ладонь для такой туши? Афанасия охватило отчаяние.

– Пошел! – снова крикнул он и укусил мокрый бок Танца. Толком у него ничего не получилось, он лишь забил себе шерстью рот и едва не задохнулся.

Все же мерин недовольно дернул боком и, прислушиваясь к своим ощущениям, оторвал морду от воды. Потом сделал еще шаг, и еще. Афанасий понял, что его что-то привлекло на противоположном берегу, и затаился, боясь, что этот интерес погаснет. Он даже примерно понял, что именно заинтересовало Танца – крошечные пятнышки цветов, отсюда казавшихся пухом с сияющими точками.

«Мне страшно!» – подумал Афанасий.

Тихо плача и скуля, он как тряпка болтался в седле Танца и позволял нести себя через реку. Танец медленно брел по мелководью. Афанасий ощущал, как ходят его лопатки и подрагивает седло. Потом мерин зашел глубже, где уже не доставал дна, и поплыл. Афанасий оказался под водой. Быстрое течение играло его волосами. Изредка он задирал голову, чтобы дышать, и ничего другого уже не знал и ни о чем не думал. Ни о Гуле, ни о двушке, ни о себе. Он весь сжался до размеров своей муки, до крошечного такого огонька.

У противоположного берега на Афанасия нахлынули еще две волны боли, последняя из которых была особенно острой. Его скорчило и резкой мышечной судорогой перебросило через седло вперед головой. Афанасий заскользил, стараясь удержаться чем угодно – ногтями, зубами, коленями, но не удержался и соскользнул. Он был уверен, что утонет, потому что плыть сейчас не мог, но не утонул. Он лежал на спине, на мелководье, в полуметре от берега, и смотрел в небо.

Внутри у него был покой. Он чувствовал, что эль умер. Его дряблое тело неведомым образом распалось, рассосалось… Гуля свободна. На миг Афанасий увидел лицо Гули. Она лежала на ковре у себя в комнате, привалившись боком к двери, чтобы не могла войти рвущаяся снаружи мама. Лежала и, как он в небо, смотрела на потолок, где нежно желтело пятно от протекших соседей. И ей было хорошо.

Танец вышел на берег, нежно склонился над цветами, точно желая полюбоваться ими, и… сожрал самый красивый цветок. В нем опять проснулся гурман.