Видя, как Макар трясется над Грозой, Яра как-то посоветовала: «А ты ее поцелуй!» «Зачем?» – не понял Макар. «Про царевну-лягушку читал? Вдруг и твоя Гроза в кого-нибудь превратится?» – «В Юлю, которая может перелезть через трехметровый забор, не расплескав кофе из пластикового стаканчика!» – брякнула Рина, знавшая, что Макар бегает в город встречаться с ней, и даже не совсем безуспешно, потому что однажды он явился с фонарем под глазом и следами помады на щеке.

Макар на мгновение застыл, а потом разорался и бросил в Рину ведро, из чего она заключила, что какая-то доля истины в ее словах есть. Хотя эту Юлю она видела до того всего один раз, когда та вместе с Родионом вытащила их от берсерков. Особа решительная, хотя решительность можно было проявлять и менее активно.

Афанасий оседлал Белого Танца и вывел его во двор. Мерин взглядом мечтателя посмотрел на небо, где сквозь хмурые тучи проступала единственная звезда, крупно шагнул, как бы мечтая сразу взлететь и снести все преграды на пути к этой звезде, а потом вдруг остановился, развернулся, вздохнул и потащился в пегасню. Его осенила мысль, что можно своровать немного сена у Ланы или Бинта, не отличавшихся драчливым нравом.

Но, увы, Белому Танцу суждено было совершать великие дела. Афанасий прикрикнул на него, заставил протащиться три круга, проскакать, а затем поднял пега на крыло. Громадные крылья распахнулись. Танец взлетел легко, без усилия, но даже в полете грустно косился на пегасню, где стояли другие счастливые пеги, не занятые спасением человечества.

Постепенно Танец начал получать удовольствие от полета и потащил как буксир. Довольно быстро они набрали нужную высоту. Афанасий знал, что уже достаточно, но все равно откладывал момент нырка. Он заставлял Белого Танца подниматься медленно и придерживал его, когда тот ускорялся. Это раздражало пега, и, выражая недовольство, он загребал в полете передними ногами, точно пытался скакать по воздуху.

Наконец Афанасий оказался на такой высоте, что одеревенел. Он почувствовал, что, если сейчас щелкнуть по его куртке ногтем, она отзовется глухим звуком, точно покрытый льдом барабан. С седлом и брюками произошло то же самое. Влага превратилась в тонкий лед, и Афанасий заскользил, предательски кренясь на одну сторону. Поняв, что слишком увлекся, набирая высоту, он отдал Белому Танцу команду на нырок. Пег только этого и ждал. Он сложил крылья, и к земле они понеслись быстрее пули.

В эти секунды, когда Афанасий держался в обледеневшем седле только потому, что пег все равно падал в ту же сторону, куда и он упал бы, свалившись с него, Гуле вздумалось проснуться. Проснулась она оттого, что Афанасий замерз, и Гуля, как сообщающийся сосуд, тоже ощутила волчий холод. И, естественно, как всякого проснувшегося ее посетила мысль, что она несчастнейший человек на свете. Вставать с постели, чтобы натянуть на себя свитер, Гуле было лень. Искать дополнительное одеяло – тоже. Она лежала в кровати, мерзла и размышляла, что вот ее никто не любит, за окном темно и жизнь дрянь. Стоило бы утопиться в чашке с кофе, но до кухни еще надо дотащиться. С горя Гуля заплакала крупными слезами, и Афанасий, отзываясь ей, тоже заплакал.

Он падал с огромной высоты, наблюдая, как приближается земля, стучал от холода зубами, и слезы на его щеках превращались в лед. Афанасию было очень-очень себя жалко. Он бы разбился, потому что от слез был как пьяный, но, на его счастье, Гуле пришло в голову проверить, ответил Афанасий на ее последнее сообщение или нет.

Гуля включила монитор (компьютер она безжалостно держала в «бессонном» режиме), и – о небо! – серая утренняя жизнь наполнилась красками.

Afanass (04.49). тмн

И больше ничего. Всего три буквы, и даже не заглавные, потому что «заглавность» требует от печатающего дополнительных усилий. Надо хоть вяло, но пошевелить левой ручкой, нажимая на дополнительную клавишу. Но какие это были буквы! «Тмн» на их языке означало «ты мне нужна!». И эти три буквы сейчас спасли жизнь тому, кто отшлепывал их спросонья, без всяких дополнительных эмоций и ощущения чьей-то там нужности. Просто Афанасию пришло с утра в голову взглянуть на компьютер, и, видя, что у Гули сообщений много, а у него совсем ничего нет, он напечатал это, чтобы она потом его не грызла.

Гулино краткое счастье мгновенно перелилось в Афанасия. В трехстах метрах от земли он перестал плакать, проглотил одну из ставших льдинками слезинок, вздумавшую замерзнуть у него на губе, и, наполнившись уверенностью в себе, прижался грудью к шее пега.

Белый Танец начал уже становиться плотным, в то время как мир вокруг них ощутимо выцветал. Краткая вспышка, толчок – и вот они в дряблом мирке перед болотом. Афанасий надеялся, что Гулиной радости ему хватит, чтобы проскочить тоннель, но ошибся. На трети пути к «стоку» Гулю посетила мысль, что «тмн» Афанасий собирался послать не ей, а какой-то другой девице, из другого часового пояса, и просто не туда щелкнул мышкой. Зачем он вообще встал в 4.49, как не для того, чтобы потрепаться с девицей? Он же прекрасно знает, что сама Гуля в 4.49 еще спит, как спят все нормальные люди, не вступающие в переписку с девицами из Якутска, Владивостока, Сахалина, Камчатки и прочими подозрительными особами, которые специально вскакивают на шесть-восемь часов раньше всего московского человечества, чтобы увести у Гули ее неверного принца?

Остановить Белого Танца было нереально. Если он потеряет драгоценную скорость, через болото им не прорваться. Афанасий ткнулся лицом в гриву Танца и закусил ее зубами. Ему мерещилось, что он, прижавшись носом к стеклу, смотрит в барабан стиральной машины. Вот светленькой майкой, похожей на чайку, носится суетливая Гуля со всеми ее настроениями. Вот тяжело, как мокрые джинсы, плюхается мысль, что все потеряно. Вот легонькими кокетливыми носочками прыгают Белдо, Млада и Влада.

Никогда в жизни ему не нырялось так тяжело. Афанасий и плакал, и смеялся, и мычал, дергая головой с закушенной во рту гривой. Он пытался дышать сквозь нее, пропуская воздух маленькими порциями как сквозь фильтр. Но все равно надышался, и начался полный бред. То ему чудилось, что его распиливают тупой пилой и ноги уже отпилили, они куда-то упали и непонятно, как он вообще сидит в седле. Потом стало чудиться, что он глиняный и пег сейчас разобьет его на кусочки. Это так возмутило Афанасия, что он попытался шарахнуть пега ногой по крылу, но его остановила мысль, что раз нога глиняная, то она сейчас отвалится. Пока он путался в этом бреду, мокрое крыло пега хлестнуло его по лицу, и, очнувшись, Афанасий опять уткнулся в гриву.

Хуже всего, что весь этот ужас переживала теперь и Гуля. Афанасий и не видя видел, как она катается сейчас по полу, бодает лбом ковер и хрипит, боясь кричать громко, чтобы не услышала мама.

Дышать! Просто дышать! Ни о чем не думать!

Эта мысль его и спасла. В какой-то момент Афанасий сказал себе, что сейчас сделает сто вдохов, а потом разожмет руки и позволит себе свалиться с седла. Просто сто вдохов. Первых двадцать вдохов ему казалось, что он пьет раскаленное стекло. К тридцатому или сороковому стало чуть полегче. К пятидесятому Афанасий понял, что Гуля уже не лежит на ковре, а встала на четвереньки. К шестьдесят пятому он осознал, что может дышать уже не только ртом, но и носом. Еще через десять или пятнадцать вдохов осторожно оторвал голову от гривы – и увидел, что навстречу ему точно через огромное окно льется неясный свет.