И, пользуясь своей исключительностью, позволяет себе заводить друзей среди природных врагов.

Через перекресток неторопливо ползла колонна грузовиков. Редкое, кстати, по нынешним временам зрелище. Натужно взревывали двигатели, из выхлопных труб клочьями валил полупрозрачный сизый дым. Наверное, на штабные склады везли что-то чрезвычайно важное, подумал снайпер, провожая колонну рассеянным взглядом.

А кто виноват в том, что он опять не такой, как все? Хотелось бы найти виновного, схватить его за грудки, подтащить к себе и плюнуть в побелевшее от страха лицо. А потом от души вмазать по этому же лицу кулаком, да так, чтобы до крови, и лучше не один раз. Но что поделать, если тот, кто мешает жить, кто ничего не понимает, кто виноват во всем, — это ты сам? Разбив зеркало, ты, конечно, добьешься того, что потечет кровь. И может быть, тебе даже станет легче.

А может, и нет.

Говорят, умный человек — это тот, кто всегда сомневается в собственной правоте. Ну, с сомнениями у нас все в порядке, криво усмехнулся Олег, и эту усмешку заметила шедшая навстречу женщина. Наверное, что-то в лице Музыканта, замершего посреди улицы, ей не понравилось, и она предпочла свернуть и обойти его.

Интересно, она его знает? Женщина отшатнулась сейчас просто от незнакомца, лицо которого ей не понравилось, или от Музыканта — парня со странностями, от которого не знаешь чего ожидать?

А я говорю, что только хорошие умирают молодыми, вспомнил Олег. До Катастрофы меня бы называли молодым человеком. Глядишь, учился бы в институте. На какого-нибудь менеджера. Менеджерам-то глухота не помеха. Окончил бы институт, папа пристроил бы в престижную фирму, сидел бы в офисе, носил корпоративный костюм, а не обтрепавшиеся джинсы и кожаную куртку. И никаких длинных волос — это не по-менеджерски. Ну а теперь, в изменившемся мире, молодые — это те, кто еще не научился выживать, кто не умеет метко стрелять или быстро бегать. Так что, по меркам нового мира, я не так уж молод. Ну и, судя по тому, что до сих пор не умер, отнюдь не хорош.

И не с кем поговорить. Вообще не с кем. После Катастрофы выжило не так уж мало народу, не меньше ста тысяч в городе осталось, а то и больше — Штаб, наверное, даже точные цифры знает. Но нет никого, кому можно сказать хотя бы слово. Или не поверят, или посчитают предателем, или скажут, что сам виноват, или вовсе пошлют куда подальше: ну что ты, Музыкант, лезешь к нам со своими переживаниями? Ты же весь из себя особенный, дружище, вот и вали отсюда, с зеркалом поговори, да не забудь ему врезать от души. Или заведи себе кошку — она все терпеливо выслушает, пожалеет, помурлычет утешающее и даст себя погладить.

Иришка поняла бы. Сохранила бы тайну, никому ничего не сказала бы. Но именно ее Олегу так не хочется приобщать к своим секретам. Если все откроется — пусть это будет только на его совести. Незачем тащить за собой других. Впрочем, есть еще Стасик. Теперь он в курсе, какой скелет скрывается у снайпера в шкафу. Серый такой скелет, с хвостом и усами, с флейтой в костлявых пальцах. Плохо, ой, как плохо, что он теперь тоже знает, что Музыкант на короткой ноге с тварями. Конечно, парень смотрит на Олега как на неведомое божество, но стоит снайперу оступиться, повести себя не так, как ожидает штабной вестовой, — и как бы тот не разочаровался, не принял Музыканта за демона, только рядящегося в божественные одежды. Что он тогда сделает? Никто не ответит на этот вопрос, и Олег не ответит. Кравченко тоже мог бы выслушать снайпера, но Данил Сергеевич слишком жесткий мужик, — как он поступит, услышав исповедь Олега, тоже предсказать сложно.

Доцент?

Нет, исключено.

Неужели на самом деле остается только зеркало?

А чего ты хотел? — шепнул злорадно внутренний голос. Мечтал быть непохожим на других, молил ночью неизвестно кого, уткнувшись лицом в горячую смятую подушку, оставить тебя в покое, позволить жить самому по себе — вот, получил. Но, как бы банально это ни звучало, надо расплачиваться. Вот и цена. И не самая высокая, кстати. Скажи спасибо, что пока расплачиваешься собой, а не другими.

Сейчас бы выпить, с кристальной ясностью понял Музыкант. Надраться до свинячьего визгу, упасть побагровевшей мордой в салат да так и уснуть. Предварительно можно поругаться с кем-нибудь, рассадить кулак об услужливо подставленные зубы такого же желающего развлечений, как ты, самому схлопотать пару раз по ряхе, чтобы явиться домой с ярко-фиолетовой печатью под глазом. Пусть на следующий день будет тошно вспоминать об этом, морда из багровой превратится в мертвенно-зеленую, а желудок и печень станут укоризненно вздрагивать при одной мысли о пище. Но все это — ничто по сравнению с несколькими часами полной отключенности от окружающей жизни. Не ощущать себя, не отвечать на внешнее раздражение. Разве это не нирвана? Там, на Востоке, были правы. Рай — это не белые крыла и не бряцание арф, не бесконечное лицезрение Господа. Рай — это право хотя бы на некоторое время перестать существовать, раствориться в мире, стать каплей дождя, снежинкой в метели…

Вот только где? И с кем?

Часы Музыкант оставил дома, поэтому не смог бы уверенно ответить на вопрос, сколько прошло времени с того момента, как он вышел погулять. Но по всему выходило, что он промаялся не меньше часа. Пора уже было определяться. Хватит, дружище, сказал себе Олег. Или ты ищешь, где и с кем хлопнуть по соточке-другой, или отправляешься назад.

Олег терпеливо дождался, пока грузовики проедут через перекресток, и нарочито неторопливо двинулся дальше, поглядывая на редких прохожих. Было бы неплохо увидеть хоть одно знакомое лицо, конечно. Но, с другой стороны, в Городе живет слишком много тех, для кого он — Музыкант, парень со странностями. Человек, как выражаются некоторые, «какой-то не такой». А какой — «не такой»? Да бог его, Музыканта, разберет, но что-то с ним не так. Не может человек быть таким — замкнутым, живущим сам по себе, не просто плюющим на некоторые правила, но и не забывающим подчеркнуть, что эти правила не для него писаны.

Снайпер с остервенением пнул подвернувшуюся под носок ботинка ледышку. Тяжелая ледышка заскользила по утоптанному снегу, закружилась и вдруг разбилась на несколько осколков, ударившись о стену.

Нельзя же вот так бродить по улицам, до бесконечности обдумывая одну и ту же мысль. Она бегает по кругу, как ошалелая белка в бешено вращающемся колесе, не останавливаясь, видя перед собой только мелькание собственного хвоста, но в окружающем мире не меняется ровно ничего, сколько ты эту мысль ни прокручивай. Люди, верящие в то, что мир можно изменить мыслью, просто врут сами себе. Мир меняют только дела. Поэтому, дружище, сказал сам себе Олег, или ты возвращаешься домой, или… Он бросил взгляд на табличку с названием улицы. Ага, как он и думал: пока голова была занята размышлением на тему, как ему тяжело живется и что ему не с кем поговорить, ноги сами привели Музыканта к серой пятиэтажке еще сталинской постройки на углу улиц Московской и Щукина.

Немало зданий, прославивших, наряду с кукурузой и оттепелью, имя следующего за «отцом народов» генерального секретаря, уже обветшали, а то и попросту развалились, не выдержав испытания временем и Катастрофы, а сталинский ампир все еще держался: вызывающе белели колонны, желтая штукатурка и не думала осыпаться, а под крышей тянулись помпезные лепные украшения — пятиконечные звезды перемежались сценами уборки урожая, в которых толсторукие пышнотелые хлеборобки в повязанных на головы косынках тягали упругие колосья. Мемориальная доска у второго подъезда сообщала, что в этом доме с 1924-го по 1938-й проживал герой революции Щукин Степан Николаевич. Помнится, еще при первом визите сюда Музыкант подумал: знаем мы, что с 1937-го с такими героями случалось.