Надежда — светлый лучик, спрятанный в самом далеком уголке человеческого сознания. Его не пугают ни распри, ни утраты, ни страдания, ни катастрофы, ни ураганы, ни фатальные неудачи, ни смертельные диагнозы. Этот храбрец только и ждет, что приоткроется тяжелая дверь его темницы — и он выпрыгнет веселым солнечным зайчиком, преображая этот мир, наполняя его розовыми мечтами, воздушными замками и мыльными пузырями.

Даниил снова улыбнулся.

— Не бойся. Любовь — это самый главный гарант. И твой гарант счастья — это я. А мой — ты. Сколько бы времени нам ни было отпущено судьбой, мы проживем его счастливо. Я тебе обещаю. Ты мне веришь?

На глаза Анастасии навернулись слезы.

— Верю.

Они замолчали, но в этом молчании не было напряжения, скорее наоборот, возникло чувство необычайной легкости и нежности, как будто все проблемы в одночасье были решены и обещанное счастье начало свой отсчет времени с этого молчания. В воцарившейся тишине отчетливо слышалось мерное тиканье маятника настенных часов, починенных Стригановым этим утром. Влюбленные все еще держались за руки, но соприкосновения было уже мало, и, поддавшись непреодолимому чувству, стремительно, словно разнополюсные магниты, прильнули друг к другу, и их губы слились в долгом поцелуе.

«Сны, сны, сны, сны…» — мысленно твердил Аркадий Францевич, нервно ходя по комнате взад-вперед. Он все пытался вызвать на диалог Злобного Я. Ему не верилось, что извечного внутреннего критика и оппонента больше нет. Некие изменения в ощущении реальности были явными, однако он все же не склонен был доверять своим ощущениям.

— Кадик! У тебя какие сегодня планы? — донесся из кухни голос Эльвиры Павловны, о котором можно было бы с полной уверенностью сказать «нежнее елея».

— Я не знаю, — остановившись посреди комнаты, громко ответил Аркадий Францевич. Он несколько секунд ожидал ответной реакции, но не дождавшись, так же громко добавил: — Наверное пойду в лабораторию. Много работы. Срываю сроки.

— У твоей работы всегда ни конца ни края, — совсем без раздражения отозвалась Эльвира Павловна. — Ну что поделать? Тогда иди завтракать.

«Сны. Сны, сны…» — мысленно повторил Аркадий Францевич и, убедившись, что Злобный Я не откликается, довольно поднял бровь и направился на кухню.

На столе дымился золотистый омлет с ветчиной и помидорами, а Эльвира Павловна стояла у плиты и помешивала в турке закипающий ароматный кофе.

Ковард уселся за стол и подумал о том, что иногда такие семейные встряски весьма полезны. Даже если сильно напрячь память, то не вспомнить такого утра, когда Эльвира оказывалась на кухне раньше мужа. А уж про дымящиеся омлеты и горячий кофе и речи не было.

Эльвира Павловна разлила кофе по чашкам и села за стол напротив мужа.

— Омлет вкусный?

— Вкусный, — буркнул Ковард. Несмотря на бурное примирение, в душе у него все же остался осадок обиды на супругу. Эта обида копилась долгие годы, все больше и больше заполняя, увы, не бездонное пространство души, постепенно вытесняя из нее любовь и уважение, превращая семейные отношения в тягучую невыносимую пытку.

Но несколько дней страданий и бездомных скитаний сумели освободить место в уставшей душе, которое очень важно было заполнить светом. Правда, кто или что может дать свет душе Коварда? Эльвира Павловна? Татьяна? Работа? Новая реальность?

Ковард, конечно же, не задавал себе таких вопросов. Он вообще не рассуждал о душе и свете. Но его подсознание, из которого исчез Злобный Я, искало ответы именно на эти вопросы. Вот отчего Ковард обиженно буркнул, а не просто ответил супруге.

— Я рада, — ответила Эльвира Павловна. Она как будто не заметила раздраженного ответа мужа.

Ковард промолчал.

— Знаешь, Кадик, — тихо и задумчиво, глядя куда-то в пространство, произнесла Эльвира.

Ковард поднял глаза на супругу. Такая мягкая интонация голоса была ей совсем не свойственна.

После некоторой напряженной паузы Эльвира Павловна продолжила:

— На самом деле мы с тобой уже не молодые люди.

— С этим трудно спорить, — согласился Ковард.

— Увы, — улыбнулась Эля. — Мы ведь много прожили и пережили вместе. Зачем нам что-то менять? Разрушить все всегда гораздо проще, чем построить.

— Нет, Эля, — сказал Ковард тихо, но твердо. — Я, конечно, не сторонник разрушений. Но когда отношения заходят в тупик, без перемен не обойтись.

У Эльвиры Павловны заныло сердце: впервые муж разговаривал с ней так спокойно и уверенно.

— У тебя кто-то есть? — испуганно предположила она.

Ковард немного смутился, но тут же взял себя в руки.

— Глупости. Ты же сама сказала, что мы уже не молодые люди. Мы и в молодости не были ревнивы. Зачем сейчас начинать?

— Прости, — проговорила Эльвира Павловна и тут же поняла, что Ковард лукавит. Усилием воли она сдержала внезапную волну раздражения, понимая, что скандалить сейчас недопустимо.

— Да, ты прав, — как можно спокойнее ответила она.

Пришел черед удивиться Коварду. Он заметил гневную вспышку во взгляде супруги и ее волевое усилие над собой. Злобный Я в этом случае не преминул бы вставить свой комментарий, но собственное внутренне молчание еще раз убедило Аркадия Францевича в том, что он стал другим человеком: свободным, уверенным, решительным.

— Хорошо, что мы наконец стали понимать друг друга. Давай начнем все с чистого листа, на котором прежде всего напишем большими буквами: «УВАЖЕНИЕ». Потом видно будет.

— А слово «любовь» мы не будем писать? — улыбнулась Эльвира Павловна.

— Возможно, мы его напишем чуть позже. Слишком глубокие раны мы нанесли друг другу. Невозможно их залечить так быстро. Давай закончим этот разговор. Мне пора на работу. У меня есть чистая рубашка?

Ковард вышел из дома. Необыкновенное чувство радости внезапно охватило его.

«Раз, два, — начал считать он шаги, — три, четыре, пять, шесть…»

Этот многолетний привычный ритуал возвращал ему силы и надежду на успех.

«Я добьюсь своего… тридцать семь, тридцать восемь… Все мои теоретические предположения найдут практическое подтверждение… сорок три, сорок четыре, сорок пять… Я сделаю открытие мирового масштаба… пятьдесят… Я сделаю счастливыми сотни тысяч, нет, миллионы людей… шестьдесят восемь… Моя вакцина станет открытием века… восемьдесят восемь… Я получу нобелевскую премию! Сто…»

В былые времена этот восторженный монолог непременно был бы прерван Злобным Я, но сегодня Аркадий Францевич, захлебнувшись в своих фантазиях, одернул себя сам: «Это уже слишком! Однако занесло меня в моих мечтаниях. Не ради славы и не ради денег я работаю. Ради прогресса! Нет, ну что ж я обманываю себя? Ради славы и ради денег. И ради прогресса… Триста семьдесят… Как-то непривычно без Злобного Я. Ну ничего, привыкну. Теперь я сам себе хозяин. И никто за мной исподтишка наблюдать не будет. И никто не будет приставать со своими дурацкими советами. Слава богу! Шестьсот шестьдесят шесть…»