И он опять выскочил из гостиной.

Матвей поглядел на меня, весело блестя глазами.

— А вы, Трофим Васильевич, теперь не обижаетесь, что вас опять оставили в стороне и не пригласили сырой холодной ночью тащить в лес одеяла?

Я промолчал.

— Ну, признайтесь честно! — настаивал Матвей.

— Нет, — сказал я. — Не обижаюсь. Не хочу таскать тяжести холодной сырой ночью по лесу. Предоставляю это удовольствие так называемым взрослым людям.

— Видите, какие-то крохи благоразумия в вас еще остались, — похвалил меня Матвей.

— А в вас? — в упор спросил я.

— Что?

— Где вы растеряли крохи своего благоразумия, профессор?

— В разных местах, — ответил он довольно беспечно. — Когда-нибудь расскажу.

— Если вас не арестуют, — напомнил я.

— Если меня арестуют, послушаете всю повесть во время процесса, — возразил Матвей. — Вы ведь придете на мой процесс?

— Не премину, — обещал я с ядовито-любезной улыбкой.

Фольд, внимательно следивший за нашей пикировкой, подбежал ко мне, наградил меня срамным словом, хлопнул меня ладонью по уху (я предпочел счесть это за дружеский жест) и, склонив голову, обратился к Матвею с короткой речью. Тот отвечал как-то задумчиво. Фольд несколько раз переспрашивал его, и всякий раз Матвей говорил все менее уверенно.

— О чем он спрашивал? — поинтересовался я.

— Обо всем, — сказал профессор Свинчаткин и вздохнул.

Голос Витольда произнес из-за двери:

— Примите у меня мешок, пока я не уронил…

Матвей метнулся к двери, раскрыл ее и подхватил большой мешок, за которым обнаружился обвешанный мотками веревки Витольд.

— Вроде бы, все, — проговорил управляющий, окидывая озабоченным взглядом весь тот бедлам, который он учинил в моей любимой гостиной.

— Что в мешке? — спросил Матвей.

— Кое-что из продуктов.

Я отвернулся к окну. Снежинки все бежали, удирая от каких-то таинственных бедствий еще более панически, чем прежде. В такую ночь нет ничего слаще, чем лежать в постели с грелкой в ногах и думать о тех, кто скитается далеко, далеко, за окном, в темноте, с озябшим кончиком носа и ледяными пальцами.

— Один человек мог незамеченным пробраться в дом, — сказал я, не поворачиваясь к комнате. — Но как вы планируете произвести исход? — Я взялся руками за подоконник. Подоконник был теплым. — Как вы собираетесь втроем топать по аллее со всеми этими тюками и баулами?

— А что? — настороженно спросил Витольд. — По-вашему, это невозможно?

Я наконец оторвался от завораживающего окна.

— По-моему, Макрина вас обязательно увидит. Не знаю, чем она занимается по вечерам, но уж шествия нагруженных верблюдов точно не упустит.

Витольд как-то нехорошо ухмыльнулся.

— Макрина сейчас не способна наблюдать, — загадочно сказал он. — А кухарка вдрызг пьяна. С ней такое бывает. Кстати, Трофим Васильевич, простите — я не успел вас предупредить. Раза три-четыре в год Планида напивается. К утру проспится и придет извиняться. Она вам грубостей наговорила, да? — Он надул щеки, выдохнул. — Ф-фу-у, нехорошо вышло…

— К черту кухарку, — нетерпеливо сказал я. — С Планидой потом разберемся. Что вы хотели мне рассказать о Макрине? Почему это она вдруг утратила способность наблюдать? Она что, время от времени уходит к любовнику?

Матвей, казалось, от души потешался, слушая наш диалог, а Витольд поморщился:

— Все куда менее трагично. Просто сегодня я сам готовил для Макрины ужин.

— Вы умеете готовить? — удивился я.

— Конечно. Да любой человек умеет, — отмахнулся Витольд. — Сейчас не об этом речь, а о том, что я подмешал ей снотворное.

— Ого, какие тут тайны мадридского двора у вас, в «Осинках»! — вставил Матвей.

— Одна болтливая баба может наделать большой беды, — ответил Витольд. — Между прочим, я ждал вас вчера, господин Свинчаткин. Но раз вы вчера не пришли, то повторил свой опыт со снотворным сегодня…

— То есть вы травите Макрину уже вторично? — переспросил я. — А как это скажется на ее аллергии?

— Понятия не имею… Поменьше бы языком молола, не пришлось бы прибегать к таким недостойным мерам, — отозвался Витольд сердито. — Теперь она спит мертвым сном, так что мы можем хоть слона из дома вывести, она не заметит.

Они с Матвеем принялись увязывать тюки. Я наблюдал за ними, с каждой минутой все яснее понимая, что втроем им весь груз не унести. Одни одеяла, без мешка с провизией, может быть, и утащили бы, но мешок портил все дело.

— А почему вы не хотите взять в помощь Мурина? — сказал я.

Витольд оторвался от работы, поглядел на меня рассеянно.

— Нет, Мурина нельзя, — сказал управляющий. — Исключается.

— Почему?

— Мурин не умеет врать, — объяснил Витольд. — При первом же вопросе он выложит следователю всю подноготную. И про мою роль, и про вашу, и про одеяла, и про мешок с провизией. И тогда не один я — все мы загремим, одной дружной компанией.

— Мурин ведь заика… — Я как будто пытался ухватиться за соломинку и упрашивал неизвестно кого переменить обстоятельства. — К тому же, если он разволнуется, то вообще не сможет вымолвить ни слова. Помните, совсем недавно я имел случай в этом убедиться?

Витольд покусал губы.

— Существуют особые методы допроса таких, как Мурин.

— В каком смысле — «таких, как Мурин»? — насторожился я. Меня то и дело глодала неприятная мысль о том, что мой дворник — сумасшедший, склонный к буйству.

— Есть хорошее успокоительное, — объяснил Витольд. — Специальная разработка.

— Не то ли средство, которым и вы воспользовались при ловле?

— Ну, да, — неохотно признал Витольд. — Оно. Только я применил лошадиную дозу, Мурин сразу заснул. Если не пить стаканами, а вводить тщательно отмеренное количество, то Серега просто успокоится. Даже заикаться почти перестанет — на время. Постоянно применять нельзя, разовьется привыкание, — добавил Витольд, предупреждая мой вопрос. — Пару лет назад у нас тут женщину убили, Ольгу Сергеевну Мякишеву. Вы ведь уже слышали? Компаньонку Анны Николаевны. Тогда Мурина несколько раз допрашивали. Он был последним, кто ее видел, Ольгу эту. А я потом у следователя нарочно выяснял про препарат.

— И он вам рассказал? — удивился я.

— Да, — кивнул Витольд. — Я ему прямо объяснил, что я — управляющий и что порой мне бывает необходимо найти на Мурина управу. Он все понял и вошел в положение… Это не Порскин был, следователь, — прибавил Витольд, — а другой. Старенький. Теперь, наверное, на пенсии.

Я вздохнул, глубоко-глубоко.