– Мы можем поговорить втроем?

А если бы даже и расслышал? Что с того? Вот даже Трошин не успел толком рассмотреть, как нить стремительно коснулась виска Пантелеймонова и исчезла.

Тело Пантелеймонова обмякло и запрокинулось на кровати набок.

– А Гриша вам зачем? – спросил, даже не оглянувшись, Горенко.– Я ведь знаю правила игры, всегда есть вариант, спрятанный в вариант и вариантом же подпертый.

– Побег. Маршрут и программу я в него уже заложил. Поступает сигнал, он убивает часового, захватывает оружие и уходит в бега. Одновременно в лагере происходит бунт, отправить группу вдогонку невозможно, я обращаюсь за помощью к ближайшей воинской части, тем более что, по счастливому стечению обстоятельств, беглец движется как раз в их сторону. Но сигнал приходит поздно, Гриша успевает проскочить мимо военных и, пытаясь оторваться от погони, следует к себе на историческую родину. Тут всего триста с чем-то километров. Село Понизовка.

Горенко удивленно приподнял бровь. Странные дела творятся на свете. Такие забавные совпадения! Восхитительные в своей невозможности.

– Он что, и вправду из тех мест? – спросил Горенко.

– Нет, конечно,– позволил себе улыбнуться начальник лагеря.– Но он с прошлой недели твердо в этом уверен. И в документах его это с прошлой же недели отражено. А что, вам знакома деревня?

– А это – не ваше дело! – ответил Горенко.

– А это не ваше дело,– сказала Маша низким голосом и повторила уже своим: – Не ваше дело.

Гриф вздрогнул – картинка исчезла.

– Я снова упала? – спросила Маша.– У меня приступ?

– Нет. Не совсем... Совсем нет...– Гриф зажмурился так, что перед глазами поплыли грозди разноцветных огоньков.– Ты болеешь...

– Я умру,– сказала Маша.

– Что ты... Чепуха... В общем, все умирают, но... Не сейчас...

– Я умру, если не приеду домой. К ребятам. К Артему Лукичу и тете Лене. Правда... Я знаю...

– Откуда ты это можешь знать?

– Мне сказали. Только что. Я говорила-говорила-говорила... не помню, что именно... губы мои говорили, горло... а в самой голове мне кто-то говорил, что я должна приехать домой... иначе я умру...– Машины пальцы коснулись руки Грифа.– Вы ведь не позволите мне умереть? Не позволите? Я хочу жить...

Тело Маши вдруг выгнулось, голова запрокинулась...

Гриф схватил медблок с ночного столика, закрепил на предплечье Маши. Это приступ. Обычный приступ.

Сейчас медблок сработает, и Маша уснет.

Он не даст ей умереть. Что бы там ни случилось – не даст.

А ночь все не заканчивалась. Казалось, снег не просто сыплется на землю, а как пыль забивается в шестеренки времени, замедляя его течение.

Ильин думал об этом, валяясь на раскладушке, подложив руки под голову. Инфоблок лежал на ящике возле кровати и беззвучно демонстрировал танки, мексиканские флаги, пыль, грузовики, солдат, упакованных в легкие кирасы, увешанных системами связи, обнаружения и корректировки.

По-хорошему, нужно было инфоблок выключить. Можно было бы еще инфоблок разбить об пол, а еще лучше – растоптать, с наслаждением вслушиваясь в треск ломающихся схем и модулей.

Но инфоблок – имущество казенное. Это во-первых. Само по себе это, во-первых, Ильина остановить не могло. Но было еще «во-вторых».

Инфоблок был единственным более-менее современным средством связи и координации в Богом спасаемом сто двадцать четвертом отдельном местном батальоне.

Поначалу, двое суток назад, Ильин не поверил ни себе, ни своему начальнику штаба, капитану Кудре, когда тот, знакомя командира с положением дел, сообщил, что в их распоряжении находится один автономный центр развертывания на базе «Урала», шесть допотопных сто тридцать первых «ЗИЛов», командирский тентованый «УАЗ» и три древние, еще советского производства, рации.

Батальон все еще находился в стадии развертывания, посему из личного состава Ильину было предъявлено четыре офицера, пять прапорщиков и пятьдесят семь сержантов и солдат.

Сержанты, слава богу, были все на втором году службы, а вот рядовой состав прибыл в расположение батальона, успев разве что принять присягу.

За три дня до приезда командира батальона капитан Кудря сумел кое-как организовать внутреннюю службу и подготовить какую-никакую базу для приема новых солдат.

До комплекта, сказал Кудря Ильину. До ста семидесяти человек списочного состава.

Ильин прошел вдоль строя, старательно не замечая иронию в глазах офицеров. Их, конечно, можно было понять. Бывший мент, гаишник, каким-то недобрым чудом ставший их командиром...

Шел, не прекращаясь, мелкий холодный дождь, пространство между палатками залило водой, вымерзшие за трое суток до приезда командира солдаты вяло реагировали на команды сержантов и офицеров...

Не просто дремучий гарнизон, а классический бессмысленный дремучий гарнизон.

И было совершенно понятно, что батальон через пару дней начнет пожирать себя сам, от безделья, неустроенности и общей потерянности.

Тут не помогут приказы и крики. Вирус бессмысленности уже попал под кожу солдат и офицеров, и выжечь его можно было только очень сильной эмоцией. Лучше всего – ненавистью.

Например, к своему командиру.

Солдаты могут сделать все, что угодно, только в двух случаях: когда командира любят и когда ненавидят. Полюбить Ильина личный состав батальона просто не успевал.

В первую же ночь Ильин лично прошел по всем четырем постам, отобрал у дремлющих часовых автоматы и вступил в неуставные отношения с разводящим, сержантом Петровым, который попытался вякнуть что-то о холоде и усталости.

Начальник караула, командир первого взвода второй роты прапорщик Морозов, при своих подчиненных был выматерен по всем правилам и с соблюдением всех ритуалов, а подоспевший на шум начальник штаба батальона был поставлен вместо прапорщика начальником караула, что вообще ни в какие ворота не лезло.

Увидев изменившееся выражение лица Кудри, Ильин громко предложил ему выбрать одно из трех: застрелиться, стреляться с ним, комбатом, или засунуть свою офицерскую честь в свою офицерскую задницу и взяться за превращение этого сборища хотя бы в подобие воинской части.

Утром, сразу после подъема, Ильин приказал произвести заготовки дров в березовой роще в пяти километрах от расположения батальона, но транспорт использовать запретил в целях экономии горюче-смазочных материалов.

Затем Ильин лично осуществил пробу обеда, обозвал варево помоями и приказал все вылить в овраг, а солдат накормить сухим пайком.

В глазах подчиненных появилось осмысленное выражение. Наверное, матросы на броненосце «Потемкин» так же смотрели на своего командира минут за тридцать до начала восстания.