– А все рассказывай.– Алена поставила перед ними чашки с блюдцами, тарелку с пирожками и варенье.– И про то не забудь, куда ты ваших ненормальных из коровника денешь. Без тебя их кто-то здесь держать станет? Они и так еду и одежду как милостыню получают. И сколько мы их содержать сможем? Они даже если захотят заработать по-честному, где мы им работу найдем? Батраками по дворам? Так нет у людей надобности в слугах. Я вот сама справляюсь. А тебя посадят, так и вообще мне ничего не нужно будет. Ты, конечно, решаешь, как героически поступить – в лес уходить или самому под арест пойти, это проще,– а людей ты куда денешь, которые на тебя понадеялись? Да не меня, ладно я, привыкла. Этого Петруху ты куда денешь, безголового? Вон в Мексике началось – думаешь, мимо нас пройдет? А начнется, как десять лет назад, что с нами будет, со всеми?

Больше всего на свете Петрухе сейчас хотелось провалиться сквозь землю. Вначале – сквозь пол, потом – сквозь землю. Оказаться где подальше. Там, откуда нельзя услышать ни слов тети Лены, ни молчания Лукича.

О чем они, кстати?

– Понимаешь,– сказал Лукич,– тут такая вот чепуха получается...

Пантелеймонову было очень плохо.

Задача у него первоначально была простая: познакомиться с Трошиным, когда его доставят в санчасть, разговорить, намекнуть, что лично знает бывшего командира Трошина, напустить туману, втереться в доверие... и дальше по обстоятельствам.

Ничего особо сложного и важного. Сколько раз еще в российской армии, а потом и в Террвойсках Григорий Иванович Пантелеймонов выполнял подобные приказы. Выполнял хорошо, аккуратно, проявляя в меру инициативу и точно следуя инструкции.

И, что ценилось особенно высоко, не задавая лишних вопросов.

Дождаться, когда Трошина случайно завтра порежут, и начать обрабатывать? Нет проблем! Если бы начальник спецлагеря приказал ночью Трошина добить – добил бы. Опыт имеется и по этой части.

Не слишком богатый, но тем не менее.

Не было приказа убивать – слава богу. Прощупать на тему медсестры, подогреть интерес, если понадобится,– все сделано, и все по высшему классу. И никаких проблем.

Во всяком случае, Пантелеймонову так казалось.

Но потом как началось!

Для начала, почти сразу после ужина, в обморок грохнулся доктор.

Пантелеймонов мирно переваривал свою порцию и даже смог втянуть Трошина в беседу про баб. И только собрался осторожно перейти к местной медсестре...

Из коридора послышался вскрик, шум, опрокинулся стул, что-то стеклянное разбилось.

– Поможет кто-нибудь? – спросил уверенный, можно даже сказать, веселый голос из коридора.– Тут доктору Флейшману плохо.

Голос, как оказалось, принадлежал мужчине лет тридцати в штатском. Но что-то было в его повадках эдакое... Военное.

– Что же это вы врачей своих не бережете? – спросил гость, после того как они поместили Флейшмана на свободную кровать.– Совсем его загоняли. Я ему – здрасьте, а он побелел, задрожал и шмяк! Хорошо, что не головой об пол.

– А мы че? – попытался подхватить Пантелеймонов веселую нотку в разговоре.– А мы ниче! Мы тут сами болеем. А вы случайно не посетитель? Или комиссия?

Трошин молчал. Лежал на спине, внимательно смотрел на пришедшего и молчал.

И понимал, что, похоже, мысль сбежать из спецлагеря была правильной, но несколько запоздавшей.

– А на улице морозец! – сказал гость.– Такой бодрящий. И снежок с ветерком.

Если он желал начать разговор о погоде, то поддерживать его никто не собирался.

Пантелеймонов вдруг почувствовал себя лишним. К нему вот так не приходят. Его вызывают с глазу на глаз, принимают доклад и дают новые указания. Пришли к Трошину, понятно даже и ежу.

При чем тут доктор, правда, непонятно. Наверное, случайно.

– А я решил посетить ваш храм Гиппократа. Узнал, что есть двое заболевших, дай, думаю, выясню, как оно – выздоравливать.– Гость сел на стул.– Меня прислали с проверкой именно санитарного состояния...

Трошин устало вздохнул и отвернулся лицом к стене.

– Вот у вас что, например? – спросил гость у Пантелеймонова.

– Сотрясение мозга. Упал, ударился,– с готовностью доложил Пантелеймонов.

Он уже начинал чувствовать, что нечто нехорошее, грозящее проблемами и неприятностями, сгущается над головой, но продолжал играть свою роль.

– Легкое совсем сотрясение. Доктор сказал: еще пара дней – и уйду назад, к своим.– Пантелеймонов сел на свою кровать.

– Молодцом,– одобрил гость.– Зовут вас э-э-э...

– Сержант Территориальных войск Пантелеймонов, Григорий Иванович.

– А сосед ваш молчаливый?

Но тут подал голос доктор.

Он застонал, поднял руки к голове, сжал виски и снова застонал.

– Здравствуйте, доктор! – сказал гость.

– Здравствуйте, Алеша,– не отрывая рук от висков, ответил Флейшман.– Зачем вы здесь?

– А вы думали, что меня уже нет? – поинтересовался Алеша.– Нет, вы подумайте, братья, всего месяц как не виделись...

– Я бы вас вообще...– сказал Флейшман.

– Что – убили бы?

– Не видел бы.

– А вот с такими пожеланиями нужно быть поосторожнее. Вот так ляпнете – видеть не хочу, а глазки – бац – вытекли.– Алеша улыбался самым доброжелательным образом.

Самым что ни на есть.

Веселее, правда, от этой улыбки не становилось.

– Вот я имею куда больше оснований удивляться.– Гость стал серьезным.– Ваша фамилия значится в списке пропавших без вести в результате событий двадцать пятого октября сего года. Из Клиники вас не эвакуировали и в Клинике не нашли.

– Меня вывезли на вертолете. На первом. Вместе с солдатами...

– Что вы говорите? И кто это видел?

– Вот вы... вы видели. Вы сами были тогда во дворе Клинки, когда нас грузили...

– Видел, но это мое виденье к делу не подошьешь. К тому же я тоже значусь пропавшим без вести. Но я дезертировал самым злонамеренным образом. А вот вы...

– Меня привезли сюда, высадили из вертолета, затолкали в местную гауптвахту, а потом, когда сюда стали собирать заключенных... извините, охраняемый контингент, меня из гауптвахты достали и определили врачом...– Флейшман закрыл лицо руками и всхлипнул.– Я не знаю, за что! Я не знаю, когда все это закончится! Я ничего не знаю!

– Вот, истерика,– назидательным тоном произнес гость и поднял указательный палец вверх.– Все глупости человек делает, впадая в истерику. Ибо истерика парализует наш мозг, сжигает волю и убивает чувство юмора. Пошутил я, доктор. Пошутил.

Флейшман сел на кровати, его губы некоторое время шевелились беззвучно, потом в груди заклокотало: