- Не ругайся, уже ухожу, - согласился Ичивари.

Комнату он покинул, ощущая немалое облегчение. Запах болезни тягостен, а отчаяние во взгляде бывшего друга и того хуже. Когда боль велика и арих покидает ранвари - тогда он остается самим собой, почти прежним. Так уже случалось однажды, прошлой зимой. Утери пошел на охоту, но олень почуял выстрел и прыгнул, а неудачливого стрелка скрутил приступ злобы, и он выжег проплешину в ельнике. Попытался сдержать безумие - и тогда огонь взялся за него самого, не желая гаснуть, уходить без добычи... Спасло ранвари, рычащего от бешенства и боли, только обилие снега. Сам Ичивари и пнул его в глубокий сугроб. Снег зашипел, потек горячей водой, воин извернулся, стараясь унять жар и забормотал малопонятное о том, что ему надо домой и что он ошибся... Но успокоившись и отдохнув, никуда не пошел, продолжил охоту.

Ичивари толкнул правую дверь и осторожно заглянул в комнату. Если и Джанори так же плох... Ночью жара на его коже не ощущалось, но тогда мало кто до конца осознавал и точно воспринимал происходящее, а на ладони, придерживавшей голову гратио, до сих пор имеется небольшое покраснение - значит, было горячо...

- Джанори! - шепотом позвал сын вождя, не смея подойти ближе.

Светлая ткань покрывала шевельнулась, сухая бледная рука смяла её и оттолкнула вниз. Гратио повернул голову и широко зевнул. Захотелось сплясать или хотя бы подпрыгнуть от радости: он выглядел совершенно здоровым, если не считать отчаянного румянца во всю щеку и совершенно гладкого лысого черепа смешного розового цвета...

- Ичи, я почти выспался, - еще раз зевнул гратио, улыбнулся и хлопнул рукой по краю кровати. - Иди сюда, садись. Твоя мама бесподобно готовит. Мне было, право, неловко отягощать её заботами и выказывать свою прожорливость. До сих пор я не понимал, почему печеный батар называют сладким... мы так хорошо поговорили! О тебе, о вожде и еще много о ком и о чем. Ичи, ты редко и скупо общаешься с мамой. Я жалею, что наказал тебя так, как наказал - беседой с отцом.

- Мама с тобой разговаривала? Обо мне? О папе?

Ичивари сел и недоуменно тряхнул головой. С того момента, как он встретил мавиви, все вокруг словно с ума сошли и ведут себя исключительно непредсказуемо. Прежде мама не общалась с бледными! Она могла передать горшок с батаром тетке и попросить накормить незваного гостя, могла просто поставить на стол и уйти. Да еще хлопнуть дверью - так тихо, что лишь близкие и поняли бы, как сердита жена вождя...

- Утери жив? - гратио стал серьезен и даже печален. Заметил кивок Ичивари. - Значит, плох... Ичи, мне невесть что снилось, все, во что я верил, рухнуло и развеялось, сгорело и впиталось. Я совершенно пуст. Мне безразлично имя Дарующего и сама идея двух чаш, одна из которых копит наши грехи, а вторая благие дела... Мне не вспомнить уже, как я умудрялся находить смысл в равновесии святого и гадкого. Ичи, я совершенно здоров телом, но душа моя болит, словно она и впрямь дерево, пересаженное на иное место и приживающееся с немалым трудом. Почему-то я выплескиваю беды на тебя, это неправильно, но кому еще я могу пожаловаться...

Джанори смолк и ненадолго прикрыл глаза. Затем решительно, закусив побледневшие губы, сел. Было видно, что ему дурно и что слабость вынуждает тело дрожать и корчиться в ознобе. Ичивари торопливо укутал гратио одеялом и поддержал под спину, не пытаясь уложить обратно и не затевая разговоров. Еще ночью он осознал, что этого человека куда полезнее слушать и слушаться - совсем как деда.

- Где Утери? - тихо спросил гратио, чуть отдышавшись.

- В комнате напротив. Тебя отнести?

- Пожалуй, так будет быстрее, - осторожно согласился гратио. Когда Ичивари поднял его на руки, добавил: - Ичи, а ведь я помню твоего деда Ичиву, хотя мне было всего шесть лет в год его гибели. Он привел воинов на нашу ферму, маленькую, ловко запрятанную в лощине... Сам воздух вокруг его тела был горяч и ярок, светился синеватым огнем, но не обжигал. Он в считанные мгновения превратил в старые холодные угли храм Дарующего и дом, который принадлежал важному дону и назывался 'куинта'. Но Ичива не тронул никого из безоружных... Потом он снился мне много раз, и я, еще ребенком, всерьез думал, что он и есть бог, настоящий Дарующий, которого мы прогневали. Он увел воинов в тот же день, оставив нам позволение жить на прежнем месте до завершения войны при одном условии: не покидать лощину и окружающую её долину. Довольно скоро в селение добралась весть, что Ичива мертв, и многие бледные тайком радовались. Но я плакал, у меня отобрали самое большое и яркое чудо всей жизни.

- Откуда ты знаешь, что пламя не обжигало? - удивился Ичивари.

- Я прятался в кустах и кинул в него куском земли, - улыбнулся гратио. - Он меня поймал и отнес домой, похвалив за меткость броска и посоветовав впредь не нападать в одиночку из засады на большие отряды. Такая уж у меня судьба, нелепая для мужчины и воина, но почетная по-своему - путешествовать на руках у вождей махигов. Твой дед Магур нес меня от берега двадцать лет назад, когда я был переводчиком на корабле людей моря... Посади меня ближе к Утери. Понятия не имею, что надо делать, но полагаю, раз вчера он вернул мне яркость воспоминания о вожде, сегодня может еще чем-то поделиться.

Ладонь Джанори накрыла обожженную руку бывшего ранвари, на лице отразилась боль, и сыну вождя пришлось крепче придерживать почти бессознательное легкое тело. И уговаривать себя помолчать. Это трудно, ведь после слов гратио от вопросов буквально распирает! Каким был Ичива и похож ли на деда он - Ичивари? Как ревущее темное пламя могло напомнить о том, другом махиге, не причинившем вреда? Почему гратио даже не пытается осуждать Утери, а наоборот, сидит здесь и пробует его лечить? Делает это, едва проснувшись, как самое главное и неотложное... Рядом стоит Лаура и уже не скрывает слез, а зачем ей-то плакать? Может статься, Утери ехал к наставнику и, точно как он сам, свернул в поселок бледных, увидел молоденькую травницу и... дальше думать не хотелось, на душе делалось гадко, темно. Тошнота подступала от воспоминания о себе самом, идущем по батаровому полю и выворачивающем руки Шеуле. Закипала злость от вида этой плачущей бледной Лауры - если она так же стояла на поле, то почему теперь ей жаль пня горелого, причинившего боль и унизившего? Зачем его лечить? И как дед Магур допустил подобную мерзость - власть наставника?

Гратио без сил обмяк, опираясь на плечо, вся злость улетучилась, в голове стало пусто и просторно... Ичивари вздрогнул, огляделся, благодарно кивнул Лауре, принимая из её рук кружку с отваром трав. Напоил Джанори и остаток сам выхлебал, в один глоток.

- Он скоро заснет, но перед тем хотел бы совершить одно дело, - едва слышно пообещал гратио. - Лаура, перестань плакать. Я ничего не понимаю в обрядах махигов, я помню от силы слов десять из подходящего ритуала в храме Дарующего... Но ты - единственный корень, который еще жив и крепок у его души, обожженной до самой сердцевины. Я готов сказать слова и объявить Утери твоим мужем, надо ведь ему во что-то верить.

- Бледные не достойны жить под одним кровом со смуглыми, - неожиданно сухо и резко отозвалась травница. - Он мне так ответил, когда я пришла просить его не ехать к наставнику и сходить к вождю, рассказать о нас... Мне хорошо одной.