В тюремном лазарете начался пожар. Я попыталась вытащить изпалаты свою соседку, но замешкалась и попала в самое пекло. Значит, менявсе-таки спасли… Ах, ах, какое гуманное отношение к заключенным! Дорого им мое лечениеобойдется…

Бинтов намотали с километр, не меньше, из носа трубкикакие-то торчат… Представляю, на кого я теперь буду похожа. Видела я однажды потелевизору обожженную девушку. Не лицо — сплошная рана. Руки — у Фредди Крюгераи то симпатичней. Лучше уж залезть на крышу и сигануть оттуда вниз. Впрочем,мне и так не жить. Я ведь убийца…

У-бий-ца… Нет, мне это слово определенно нравится. Я уженачала к нему привыкать. А девчонка та, моя соседка, наверное, погибла.Выходит, ей повезло больше, чем мне. Она ведь даже в себя не пришла. Раз — и кпраотцам. Счастливая! Глотать-то как больно, гортань чужой кажется, как будтонаждачной бумагой по ней прошлись. А может, я теперь и говорить не смогу? А,какая разница!

Молчать и то лучше, чем отвечать на унизительные вопросыздешних служителей Фемиды. Размахался ручонками, переводчик несчастный…

Знает же, что за меня и заступиться некому. Максим остался вРоссии, в Москве. Больше мы с ним никогда не увидимся. Безнадежно-то как:никогда. Подвел меня, Танька, твой дружок, ох как подвел… Хотя… Горькая правдадорожку найдет. Не Толик, так другой бы сказал. Мало ли у меня было клиентов…

Слух мой внезапно уловил чьи-то легкие шаги. Девушка.Медсестра, конечно. Лет восемнадцать — двадцать, не больше. Странно, что такаяхороше??ькая согласилась работать в тюремном лазарете.

Посмотрев на меня, девушка эмоционально всплеснула руками и,обращаясь к кому-то, кто стоял, по-видимому, у дверей в коридоре, что-то громкозакричала. Топот бегущих ног — и за ее спиной появилась пожилая седоволосаяженщина с удивительно добрым лицом. Одета со вкусом, в ушах — бриллиантовыесережки. И запах — восхитительный запах французских духов!

— Доченька моя, — по-русски запричитала она,схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. — Ты узнаешьменя? Это я, твоя мама.

Ну зачем ты, глупенькая, уехала из дома? И что тебе нежилось в родном Питере? Ведь мы с папой ни в чем тебе не отказывали! И далисьтебе эти наркотики! Ничего, милая, мы тебе все прощаем.

Ты у нас поправишься. Ты будешь самая красивая девочка насвете!

Я отупело смотрела на женщину, стараясь понять, что онаговорит. Дочка, наркотики, Питер…

Кажется, она принимает меня за свою дочь.

— Машенька, девочка моя, ты только держись.

Как только врачи разрешат, я увезу тебя в Россию.

У нас там ожоговые центры, говорят, неплохие.

А если понадобится, мы поедем в Америку и там тобой займутсялучшие специалисты.

Бедная, как она убивается… Если бы не эта дурацкая трубка,торчащая из моего рта, я бы сказала ей, что она, к сожалению, ошибается, но…

— Не волнуйся, дочушка моя золотая. — Женщинадостала платок и смахнула слезы. — Ты поправишься, обязательнопоправишься. Мы с папой сделаем все возможное, для того чтобы ты стала прежней.Папочка тебя ждет недождется и не будет ругать. Ой, да что же это я! —спохватилась она и достала из сумочки сотовый. — Надо же папочке сообщить,что ты жива!

— Виталик, — закричала она еще громче, улыбаясьсквозь слезы, — наша девочка нашлась. Я ее опознала. Что? По глазам, да.Глазки у нашей Машеньки такие красивые, такие глубокие — ни у кого таких нет!Материнское сердце обмануть трудно, ты и сам знаешь об этом. Полицейскиепроверили чудом сохранившуюся картотеку и с уверенностью подтвердили, что нашаМашенька лежала именно в этом тюремном лазарете. Что?

Да-да. Она находилась в наркотической коме. Господи, и кактолько она осталась жива? Хвала Всевышнему за то, что Он ее не отнял. Ну а обостальном поговорим потом. Пока, целую тебя.

— Папочка с нетерпением ждет твоего возвращения, —сказала она, уже даже не пытаясь вытирать слезы, заливавшие ее доброелицо. — Просто он сейчас не может приехать. Ты же знаешь, у него многодел.

Когда женщина встала и направилась к выходу, мне захотелосьнемедленно посрывать с себя все трубки и закричать во весь голос о том, чтоона, увы, ошибается, что я не ее дочь. Что ее дочь Маша, судя по всему, лежалав одной палате со мной, на соседней кровати, рядом, когда начался этот страшныйпожар, что она была без сознания и, скорее всего, погибла, раз уж такполучилось, что ее, Машу, Марию, наркоманку с исколотыми руками, совсем ещемолоденькую курносую девчонку, принимают за меня — Лену. Проститутку из Москвы…

Из пересохшей гортани не вылетело ни звука.

Даже головой я не могла помотать.

Женщина оглянулась в дверях, махнула мне рукой на прощанье ивышла.

На следующий день она пришла опять. Потом она поселилась вмоей палате. Ночью спала на диванчике, который принесли специально для нее.

Хотя, ой, не знаю, спала ли она вообще. Когда бы я ниоткрывала глаза, вышвырнутая страшной болью из зыбкой полудремоты, онапостоянно находилась рядом со мной. Держала меня за руку, успокаивала, говорилачто-то ласковое, улыбаясь сквозь слезы. Я так привыкла к ней, что в душеназывала ее мамой. Если бы я могла говорить, я бы и вслух назвала ее так, но… Говоритья по-прежнему не могла.

В Греции я провела примерно полгода. Бинты с меня так и несняли. Что было под ними, я не видела, так как перевязки делали под наркозом.Со слов моей новой мамы я давно уже знала, что лечение будет продолжено вШтатах. В один прекрасный день меня осторожно переложили на носилки и на машинеотправили в аэропорт. Затем — многочасовой перелет, подробности которого я незапомнила, так как под завязку была накачана спасительным морфием, и —Вашингтонский ожоговый центр, на который возлагались особые надежды. Впрочем,надежды возлагала мама, а я — не знаю. К боли телесной за это время я привыкла,но душевная боль оказалась куда более мучительной. Во-первых, я страшиласьувидеть себя с уродливым, стянутым коллоидными рубцами лицом. Кому я буду нужнав таком обличье? Ну а во-вторых, я, конечно, боялась, что мой невольный обман(проклятая гортань! — если бы не она, я бы рассказала всю правду в самомначале!) будет раскрыт. Я не Маша, я — Лена. Машина мама рано или позднодогадается об этом. Догадается и откажется от меня. Это-то и будет, пожалуй,самым страшным испытанием для меня.

В Вашингтоне я перенесла несколько операций. Наконец с менясняли бинты. Скосив глаза, я первым делом посмотрела на руки. Боже… Лучше бы яих не видела. Если руки такие, то что же с моим лицом?