залог казне, разорвавшие связь между материальным богатством и представлением о нем, сформировали нарративные возможности, которые Гоголь использует в «Мертвых душах»[121]. Прося помещиков воспринимать стоимость крепостных абстрактно, в отрыве от тел и земель, Чичиков пытается использовать язык – слова, именующие мертвых крестьян, – как похожую на деньги форму валюты, которую он может обменивать, накапливать и переводить из одного места в другое[122]. Визит Чичикова в имение Плюшкина – это кульминационное столкновение коммерческих и аграрных ценностей, и нетипичная гоголевская трактовка скупца подчеркивает чужеродность монетарной логики – логики всеобщего эквивалента – сельскохозяйственной экономике крепостнической России. В конечном итоге Гоголь отказывается признавать значимость всеобщему эквиваленту, и не существует никакого стандарта, с помощью которого можно было бы оценить его многообразные нарративные транзакции.

Плюшкин – это грубая карикатура на тип скупца (ср. [Гиппиус 1994: 122]). В разговоре с Чичиковым помещик Собакевич приводит Плюшкина в пример как типичного скупца:

– У меня не так, – говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, – у меня не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!

– Кто такой этот Плюшкин? – спросил Чичиков.

– Мошенник, – отвечал Собакевич. – Такой скряга, какого вообразить трудно [Гоголь 1978а: 94–95].

Используя выражение «какого-нибудь Плюшкина», Собакевич обозначает последующую традицию называть Плюшкиными людей, особенно склонных к скупости и накопительству. Больше, чем какой-либо иной персонаж «Мертвых душ», Плюшкин обретает обобщенное значение в русском языке: Плюшкиным называют «чрезмерно скупого, жадного человека» [БТС 1998: 846]. Достоевский использует в этом смысле имя Плюшкина в «Петербургских сновидениях в стихах и прозе», назвав «новым Плюшкиным» полунищего титулярного советника, после смерти которого нашли «груды золота», накопленные им за всю жизнь (случай был описан в газете) [Достоевский 1979: 72–73][123]. Как редкий пример русской культурной парадигмы, перешедшей на Запад, фраза «синдром Плюшкина» появляется на английском языке[124].

Способность имени Плюшкина входить в повседневную лексику, по крайней мере, отчасти обусловлена тем фактом, что, в отличие от других персонажей «Мертвых душ», Плюшкин принадлежит к античной характерологической традиции – типу скупца[125]. Но крайняя степень склонности к накопительству отличает его от предыдущих примеров данного типа. Собакевич подчеркивает эту крайность, именуя Плюшкина скрягой: это близкий синоним более употребительных слов скупец и скупой, и разница только в степени, так как скрягой называют «чрезвычайно скупого» человека (ср. [Словарь Академии Российской 1822:197]). Несмотря на это, Собакевич находит выразительные коннотации слова скряга недостаточными, чтобы описать Плюшкина; он называет его скрягой, «какого вообразить трудно». Данное утверждение представляет собой парадокс типичности Плюшкина: эта типичность настолько значительна, что становится сложно кому бы ты ни было – другим персонажам, рассказчику, читателям гоголевского произведения – представить его или понять. Он определен так избыточно, что приобретает неопределенность.

Другое указание этой неопределенности мы находим там, где Чичиков спрашивает одного из крестьян Собакевича, как добраться до усадьбы Плюшкина. Крестьянин в ответ дает такое грубое описание Плюшкина, что повествователь сокращает его слова до прилагательного «заплатанной», опустив «очень удачное» существительное. Это приводит нас к знаменитому восхвалению повествователем «метко сказанного русского слова» [Гоголь 1978а: 103–104]. Хотя пространное рассуждение о выпущенном «словце» из этого отрывка представляет собой лишь один пример гоголевского «накопительства» знаков за счет объектов в «Мертвых душах», примечательно, что отсутствующий объект здесь – скупец Плюшкин, чье накопительство подрывает сам смысл всех знаков ценности[126]. Как становится очевидным в отрывке, где Чичиков впервые видит Плюшкина, чрезвычайная скупость последнего затемняет сами знаки, идентифицирующие его как скупца:

У одного из строений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге. Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для женщины <…> По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что она бранила мужика довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это, верно, ключница [Гоголь 1978а: 108].

Явившись в виде «какой-то фигуры», одетой в нечто «совершенно неопределенное», Плюшкин предстает персонажем не ясно какого пола и социального положения; его в самом деле трудно «распознать». Более того, он «заплатанной»: составлен из обрывков черт мужчины, женщины, крестьянина, помещика, ключницы и типичного скупца.

Как пожилой человек со значительными средствами, который держит у себя ключи, Плюшкин подходит под определение типичного скупца, однако нежелание расходовать или расставаться с чем-либо подготовило героя к тому, чтобы носить отрепья и потерять должный вид, что размывает его облик в глазах Чичикова. Чичиков неверно истолковывает увиденные им ключи, которые прочно утверждают Плюшкина в ипостаси скупца, думая, что они указывают на женщину-ключницу. Точно так же происходит, когда Чичиков, входя в дом Плюшкина, сравнивает это место с подземельем: «Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба» [Гоголь 1978а: 109]. Это обиталище, похожее на склеп, вполне подходит скупцу. И все же Плюшкин оказывается совершенно нетипичным примером данного типа, потому что он копит не деньги, а «множество всякой всячины» [Гоголь 1978а: 109]:

куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов [Гоголь 1978а: 109].

Помимо намека на завоевательные войны европейских империй (зубочистка донаполеоновских времен), плюшкинская «куча» принципиально отличается от скрытого от глаз сундука барона, полного дукатами из Нового Света в «Скупом рыцаре». В то время как барон наполняет сундуки золотом, всеобщим эквивалентом символической и денежной стоимости, Плюшкин копит хлам.

Как скупой, интересы которого нетипично сосредоточены не на деньгах, Плюшкин – это живое воплощение гоголевского отхода от принципа всеобщей эквивалентности[127]. Сама тяга к накопительству, а не какой-либо отдельный предмет из накоплений делает вещи эквивалентными. Одна из куч такая пыльная, что Чичиков даже не может определить, что в ней лежит: «Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки» [Гоголь 1978а: 110]. Куча стирает все отличия: одушевленное