его, превратила его ноги в сучки обгоревшего дерева; но смерть также возрождает его в виде необычайно вежливого и общительного человека. «Зная учтивость», его тело перекатывается на кровати, чтобы искателям было удобнее вытаскивать монеты из тюфяка. «Бултыхаясь вниз головою» на пол, он кажется скелетом, «оставив на вид только две костлявые, худые, синие ноги, торчавшие кверху», и все же сохраняет способность к тому, что другие персонажи толкуют как намеренное действие: «Так как господин Прохарчин уже второй раз в это утро наведывался под свою кровать, то немедленно возбудил подозрение, и кое-кто из жильцов <…> полезли туда же с намерением посмотреть, не скрыто ли и там кой-чего» [Достоевский 1972а: 260–261]. Несмотря на поиски, ни рассказчику, ни квартирантам так и не удается понять, кто такой на самом деле Прохарчин: называя его «неожиданным капиталистом», его скупость ошибочно принимают за накопление капитала.

Парадоксальным образом умертвляя и вновь оживляя тело скупца, эта сцена типизации проводит параллель с последующей оценкой его накоплений. Когда несколько чиновников приходят в его жилище, чтобы подсчитать и забрать деньги, Достоевский столь крупным планом рассматривает внешний вид монет Прохарчина, что их ценность – то есть их денежную «типичность» – становится невозможно рассчитать:

серебряная куча росла – и боже! чего, чего не было тут… Благородные целковики, солидные, крепкие полуторарублевики, хорошенькая монета полтинник, плебеи четвертачки, двугривеннички, даже малообещающая, старушечья мелюзга, гривенники и пятаки серебром, – всё в особых бумажках, в самом методическом и солидном порядке.

Были и редкости: два какие-то жетона, один наполеондор, одна неизвестно какая, но только очень редкая монетка… Некоторые из рублевиков относились тоже к глубокой древности; истертые и изрубленные елизаветинские, немецкие крестовики, петровские монеты, екатерининские; были, например, теперь весьма редкие монетки, старые пятиалтыннички, проколотые для ношения в ушах, все совершенно истертые, но с законным количеством точек; даже медь была, но вся уже зеленая, ржавая… Нашли одну красную бумажку – но более не было [Достоевский 1972а: 261].

Это сокровище описательных деталей состоит не менее чем из шестнадцати форм валюты, при этом несхожих между собой, в некоторых случаях совершенно неопределенной стоимости. Там есть монеты, являющиеся или бывшие законными платежными средствами в России или за границей; денежные знаки и монеты, которые либо не являются явным образом деньгами, либо истерты, что потенциально изменило их стоимость, но каким образом – непонятно; одна неопознанная монета, «неизвестно какая». Некоторые из них («очень редкая монетка», пара «пятиалтынничков»-серег) могли быть ценны как коллекционные предметы или украшения, однако трудно представить, что они могли бы иметь обменную ценность в Петербурге 1840-х годов.

Более того, по мере развертывания текста этого фрагмента логика хранения денег меняется: вначале перечислены современные российские монеты, вероятно, являющиеся законными средствами платежа, которые аккуратно и систематически упакованы, говоря о том, что Прохарчин бережно их пересчитал, а значит, ценил прежде всего за денежную стоимость. Далее появляются «редкости», которые, видимо, могли иметь эстетическую или историческую ценность для коллекционера. В финале фрагмента коллекционная логика исчезает, потому что последние медяки заржавели и позеленели, а истинный нумизмат наверное отполировал бы их. В этом месте коллекция Прохарчина начинает больше походить на плюшкинскую кучу хлама в «Мертвых душах», чем на мешки с золотыми монетами в «Скупом рыцаре» или ту коллекцию монет, которую старик Гранде отдает своей дочери в «Евгении Гранде» Бальзака – произведении, которое переводил Достоевский в 1843–1844 годах[135].

И все же, несмотря на это скрупулезно описанное разнообразие валют и видов ценности, чиновники мгновенно, будто по волшебству, их пересчитывают и объявляют, что их общая стоимость «ровно две тысячи четыреста девяносто семь рублей с полтиною» [Достоевский 1972а: 261]. Здесь уникальность монет и их стоимость стерта и переведена в один всеобщий эквивалент. Любопытно, что чиновники оценивают деньги по стоимости бумажных ассигнаций, несмотря на тот факт, что среди них всего одна купюра неизвестного типа: «красная бумажка» – может быть, десятирублевая ассигнация или кредитный билет. Ко времени написания Достоевским «Господина Прохарчина» серебряный рубль уже заменил ассигнацию в качестве главной денежной единицы, а кредитный билет заменил ее как главное платежное средство, и ассигнации упразднялись и уничтожались (см. главу 3). В этот момент истории российских денег ассигнация превратилась в валюту-призрак: ее смерть уже была объявлена, но она продолжает, как привидение, бродить по сцене типической оценки.

Достоевский собирает типы персонажей и монет, чтобы умножить значимость Прохарчина, а не свести его характер к какому-либо определенному типу. Сам Прохарчин в одном месте говорит, что канцелярия, где он служит, может внезапно закрыться или же он как-то иначе лишится службы, но этот страх не объясняет его клада в виде редких, иностранных, иногда в принципе не имеющих ценности монет. Что все эти разнообразные типы денег значат для Прохарчина? Сберегает он их, коллекционирует или копит, чтобы просто копить? Сокровище этого скупца является символом сложной психологии героя, которая только частично проявляется и изымается в нарративе, цель которого – привести ее к всеобщему эквиваленту. Монеты и тело Прохарчина остаются нечитаемыми символами, поскольку их ценность не подходит ни под один тип, ни под один эквивалент.

Как и волшебно быстрый подсчет богатства Прохарчина чиновниками, разоблачение типической скупости главного героя придает его индивидуальной ценности (или значению) еще большую загадочность. Рассказчик, жильцы и читатель стараются понять этого человека после его смерти. Он лежит «с таким значительным видом, которого никак нельзя было бы подозревать при жизни принадлежностью Семена Ивановича» [Достоевский 1972а: 262]. Поднимая проблему сущности Прохарчина, Достоевский убирает со сцены символы традиционной узнаваемости скупца – его ключи. Смерть Прохарчина и обнаружение его клада происходят вслед за хаотической сценой, когда Зимовейкин и Ремнев, по смутным впечатлениям Океанова, входили ночью в спальню Прохарчина. Когда собираются все квартиранты и в конце концов находят его деньги, последние обнаруживаются не в ожидаемом месте – в запертом сундуке, который он так упорно охранял на протяжении всего рассказа, – а в тюфяке, куда, похоже, их переложили совсем недавно. Ключ к сундуку Прохарчина, «потерянный той ночью», необъяснимым образом оказывается на следующий день в кармане Зимовейкина, заставляя предположить, что он надеялся ограбить Прохарчина [Достоевский 1972а: 259–260]. Но в конечном итоге остается неясным, вскрывал ли Зимовейкин сундук Прохарчина и переложил при этом деньги в тюфяк, или Прохарчин все время их там прятал. Таинственная смена традиционных знаков скупости сводит на нет попытки читателя понять, как или почему Прохарчин копил свои деньги, и изображает его типизацию как нарративное ограбление, которое в итоге удается не вполне.

Хотя обычно в конце басен