— Кошек? — с иронией спросил Петрович.

— Каких кошек, — обиделся Антон, — я про жильцов говорю… Да, говорят, звонили Алексею Валерьевичу, что все обошлось и врач не нужен. Вообще Вольский часто приезжает, иногда задерживается до утра. Я улучил момент и спросил домработницу, чем больна мамаша, почему ей за городом надо жить. Та услышала, явилась и говорит: «Старостью»… Потом мы чай пили. Все комнаты в его фотографиях, — не без зависти добавил Антон. — Мамаша объясняла: вот он в такой роли, в сякой… Аж светится. Вначале-то, когда я представился, она какая-то напряженная была…

— Испугалась? — быстро спросил Опалин.

— Нет, тут что-то другое. Она какая-то странная, — добавил Антон. — Все говорила, как любит своего сыночка, и вдруг: «Алеша отлично знает, что я все готова для него сделать, и этим пользуется». Может, они где-то там труп закопали?

— Ты с соседями говорил? — вмешался Казачинский.

— Там по соседству никто не живет. Сторож деревенский мне рассказал, что Вольский приезжает часто, они его машину знают. А женщины в доме часто ругаются, шумят ужасно. Но при мне они не ругались.

Опалин задумался. Старая мать, с которой Вольский не хотел находиться в одной квартире, дача за городом… поездки… Нити, которые вели к разгадке, рассыпались в руках. Виноградов… Головня… Если Вольский убил Павлика, как он вытащил труп из театра? Если не убил, то кто же убил? И как можно было отравить заведующего балетной труппой, чтобы никто ничего не заметил?

— В этом деле нет логики, — пробормотал Опалин. — Но она должна быть… Мы как-то не так смотрим, не под тем углом… — Он встряхнулся. — Ладно, разберемся, и не такие преступления раскрывали…

Но уже через несколько часов жизнь подкинула им заковыристое дело, в котором фигурировал труп ответственного работника Шарова, члена партии и вообще незаменимой личности. Убийство это затмило отравление в Большом театре, и с Опалина в первую очередь потребовали найти того, кто так жестоко прервал партийную карьеру ответственного и незаменимого. По внешним признакам дело тянуло на неудачное ограбление, обернувшееся убийством, кое-кто был не прочь придать ему политическую окраску, и все это надо было разгребать, уличать лгущих в том, что они говорят неправду, и ловить обмолвки тех, кто что-то знал, но не горел желанием сотрудничать. Однако не только работа оказалась полна трудностей — в личной жизни Опалина тоже не все было гладко. У Маши завелись какие-то свои секреты, она где-то пропадала по вечерам, отказывалась переехать к нему жить и дома перепечатывала на тарахтящей пишущей машинке какие-то заковыристые научные тексты. Когда Опалин попробовал было заикнуться о том, что его заработков вполне хватило бы на двоих, Маша поглядела на него со странным выражением и ответила, что она предпочитает иметь свои деньги и ни перед кем не отчитываться. Но Иван был слишком хорошим сыщиком. Он сразу же нутром почувствовал, что она чего-то недоговаривает — чего-то существенного; что она, попросту говоря, врет и что дело там вовсе не в деньгах.

Он не считал себя ревнивым человеком, но первая его мысль была о Вольском. Отказ Маши выйти замуж Опалин воспринял так, что она, вероятно, ждет, что ей предложит руку и сердце кто-то другой — и насчет личности этого другого у Ивана не было ни малейшего сомнения. Маша могла говорить об Алексее, пожимая плечами, что он ее больше не интересует, и выглядела при этом вполне убедительно — но еще убедительнее она смотрелась, когда приходила из театра с горящими глазами и рассказывала о фантастическом исполнении какого-нибудь элемента, о прыжках под колосники, от которых замирает сердце, и о том, как удачно он провел ту или иную сцену. О другом своем бывшем, Сергее, она вообще не удосуживалась вспоминать, но Вольский — другое дело: он всегда был в театре, недалеко от нее и имел все возможности напомнить о себе, когда хотел. И, может быть, именно поэтому Опалин так желал, чтобы Маша ушла с работы. Но она все делала по-своему и явно не собиралась идти на уступки.

Однажды вечером, когда Опалин ехал в переполненном трамвае и оказался притиснутым к окну, он увидел едущую параллельно большую машину и на заднем сиденье узнал Машу, которая всего несколько часов назад уверяла его по телефону, что сегодня должна ужас как срочно что-то напечатать и поэтому не может никуда выйти. Сердце у Опалина оборвалось, затем его обожгла волна злости. Он ненавидел, когда ему лгали близкие люди — а Машу он уже считал самым близким себе человеком. На перекрестке трамвай свернул в одну сторону, а машина поехала в другую, и Опалину показалось, что она движется в центр — к Большому театру.

Ему очень хотелось выйти на следующей остановке и мчаться следом за Машей, но он ехал к свидетелю, который мог дать ценные показания и которого Опалин рассчитывал разговорить без протокола. Трамвай полз невыносимо медленно, пассажиров набилось столько, что было трудно дышать, то и дело вспыхивали перебранки. Когда Опалин наконец добрался до нужного ему места, он ненавидел все на свете, включая себя самого.

«Ну, конечно, она опять с ним встречается… Может, он даже просит ее докладывать, не собираюсь ли я его арестовать… А, черт!»

Ему пришлось еще часа полтора дожидаться свидетеля в комнате коммунальной квартиры. Наконец тот вернулся домой и, видя, что Опалин мрачнее тучи и отрывисто бросает вопросы, как тяжелые гири, решил, что благоразумнее будет сказать правду, и выложил все, что ему было известно.

Теперь Иван знал, в чем дело, и знал, кто убил ответственного работника. Но когда он вышел на улицу, шел уже десятый час вечера. Опалин зашагал к трамвайной остановке, обдумывая, что делать дальше. Рабочий день кончился, и возвращение на Петровку не имело смысла. Ехать к себе? Он дернул щекой, вспомнив о своем одиноком жилье. А тем временем Маша в театре с Вольским…

«Ну уж нет, мы еще посмотрим, кто кого!» — в припадке злости решил Опалин и даже повеселел. На трамвае он доехал до метро и уже на нем добрался до центра. Падал редкий снег, луна желтела сквозь рваные тучи, деревья в сквере стояли черные и печальные. Опалин обогнул театр, пройдя мимо афиш, возвещавших премьеру оперы «Кармен» с дирижером Клейбером. Вахтер Колышкин, который уже неоднократно пропускал Ивана в театр, посмотрел на него с удивлением.

— Не знаешь, Арклина здесь? — спросил Иван вместо приветствия.

— Я ее не видел, — ответил Колышкин. — Все разошлись уже, поздно…

— И что, в театре никого нет?

— Ну, может, кто и остался, — пробормотал вахтер, пожимая плечами.

Пустой театр с коридорами, освещенными слабым светом, произвел на Опалина гнетущее впечатление. Нервы у него были напряжены, и теперь ему казалось, что в этом месте есть что-то зловещее. Он вспомнил рассказы Маши о людях, которые ставили театр выше всего в жизни и ломались, оставшись не у дел. На ум ему пришли подававшие надежды танцовщики, которые после травмы оказывались никому не нужными и кончали с собой, балетмейстер Горский[17], который сошел с ума, и бывшие балерины, бездетные и одинокие, которых никто не хотел знать. Неожиданно Иван услышал слабый шорох и насторожился, но это оказалась всего лишь мышь, которая с писком умчалась прочь.