Газетные передовицы взахлеб рассказывали подробности заговора. Во главе стоял маршал Калиновский, ему помогал его друг Дарский, директор Большого театра. Их и других лиц обвиняли в том, что они создали террористическую группу в Красной армии для осуществления терактов против членов правительства. Шептались, что Калиновский всегда страдал бонапартизмом, что он уже видел себя на месте Иосифа Виссарионовича и именно на этом и погорел. Арестованный маршал отрицал все обвинения и требовал представить доказательства, но Фриновский отлично знал, что их будет сколько угодно. Директор Дарский держался недолго — сломанные ребра быстро убедили его в том, что перечить бесполезно и что только чистосердечное признание в том, чего он в действительности никогда не замышлял, способно его спасти. Секретарша Капустина, плача, соглашалась подписать любые показания, которые от нее потребуют. Комсорг Колпаков сломался после первой же оплеухи и стал пылко рассказывать, что его дядя всегда ненавидел Сталина и мечтал его убить, а о маршале Калиновском и говорить нечего. Словом, для Фриновского все шло как нельзя лучше. Сам он никого не бил и не истязал — для этого у него имелись два специальных человека, умениям которых он вполне доверял. Но когда он собирался уже всерьез взяться за маршала и его любовницу, Фриновскому самым подлым образом подставили ножку. Наверху было решено, что заговор Калиновского для следователя — слишком жирный кусок и что награда должна достаться другому человеку. С яростью в душе Фриновский был вынужден отойти в сторону и наблюдать, как плоды его работы достаются ловкому карьеристу, недоумку, который ни одного заговора сочинить — то есть, конечно, раскрыть не в состоянии.

Накануне нового, 1937, года по площади, ранее известной как Театральная, шли два человека. Мужчина тащил елку, румяная от мороза молодая женщина шла с ним рядом, держась за его руку. По тротуарам двигались толпы прохожих, и многие тоже несли елки с растерянными и счастливыми улыбками. То и дело слышались приветствия:

— С Новым годом!

— С Новым годом! Гражданин, где такую красавицу купили?

— Где купил, там уже нет! — засмеялся Опалин, поудобнее перехватывая дерево.

Отпустив его руку, Маша подошла к театру — посмотреть афиши. В глаза ей бросилась надпись: «Лебединое озеро. Балет П. И. Чайковского. Одетта и Одиллия — нар. артистка РСФСР Е. Лерман. Принц Зигфрид — нар. артист СССР А. Вольский».

— Жалеешь, что ушла из театра? — не удержался Опалин.

Маша повернулась к нему, придав лицу безразличное выражение.

— Зачем он мне? Я теперь у профессора Солнцева работаю. Он меня очень ценит. И платит хорошо.

— Ты это, будь с ним поосторожнее, — сказал Опалин негромко. — Юра до сих пор считает, что он задавил свою жену не случайно.

— Профессор? — Маша подняла брови. — Да ладно тебе. Он ни на что такое не способен.

И, чтобы положить конец разговору, который стал ей неприятен, она повернулась и сделала вид, что изучает афишу.

— Я слышал, Седову перевели под домашний арест, — сказал Опалин. — Может, она вернется в театр, а? Вольский и она в тот вечер… это было что-то потрясающее. Хотя я вовсе не знаток, ты ж понимаешь…

— Пойдем лучше домой, — решительно произнесла Маша, подходя к нему. — Нам еще сегодня елку украшать, не забыл?

И они двинулись через площадь дальше, а высоко над ними реял бронзовый бог, запорошенный снегом. Красный флаг развевался над театром, и, казалось, он был выше бога, но Аполлон не видел этого, потому что стоял к нему спиной. Века текли мимо него, цари и царицы сменяли друг друга, заезжали в театр, покидали его, а Аполлон оставался там же, где был. Он помнил блеск и нищету павшей империи, помнил, как засевшие в Большом красноармейцы стреляли по Кремлю, где находились юнкера, и как потом в театре провозглашали рождение новой страны, и как один за другим проходили в нем съезды, на которых решалась ее судьба. Но с того места, где стоял бог, все казалось таким мелким, таким незначительным, каким может быть только человеческая суета в сравнении с настоящим искусством. Четверка коней уносила его, и он парил между небом и землей, как воплощение творчества и мечты, — прекрасный, неудержимый, бессмертный.

Решив написать роман о балете 30-х годов, автор даже не подозревал, с какими трудностями ему придется столкнуться. Это и отсутствие полных записей, и недостаточное количество мемуарной литературы, и изменения, которые произошли в облике Большого театра. Кроме того, оказалось, что балет — особый мир и, чтобы изобразить его, желательно знать сотни мелочей, которые почти не отражены в существующих источниках.

Поэтому я выражаю свою искреннюю признательность всем, кто помог мне консультацией или советом, и в особенности хотела бы поблагодарить: легенду балета Михаила Леонидовича Лавровского, Дениса Родькина, премьера Большого театра, Руслана Скворцова, премьера Большого театра, и Анну Русских, блогера, артистку балета и просто замечательного человека.

Все недостатки книги, если таковые найдутся, с точки зрения читателя, автор просит отнести на его счет.