— Как вы относились к Платону Сергеевичу?

— Как я к нему относился? — переспросил Вольский со странным выражением. — Он мне не мешал. Для человека его уровня это уже достижение.

— Какого именно уровня?

— Бездаря, который примазался к искусству. — Алексей усмехнулся. — Он думал, что понимает балет. Но он мне не мешал, хотя, я уверен, его тайной мечтой было увидеть, как я сломаю на сцене ногу после какого-нибудь гран жете[16]. Что ж, даже если это и случится, он теперь уже ничего не увидит.

Вернулась Маша, неся стакан с водой, и стала поливать цветы, которые стояли в горшках на подоконниках. В сторону мужчин она не смотрела.

— Как по-вашему, кто мог убить Головню? — спросил Опалин.

— Понятия не имею.

— Тогда поставим вопрос иначе. Кто-то с ним ссорился? Он кому-то мешал? То, что вам он не мешал, я уже понял.

— Заведующий труппой мешает всем, кого он не ставит на спектакль, — ответил Алексей, колюче усмехнувшись. — Он также мешает тем, кому дает не те роли, на которые они рассчитывали. Другое дело, что, простите, в балете за это не убивают. Разумеется, кто-то был недоволен Платоном Сергеевичем, но, уверяю вас, недовольством все и ограничивалось.

— Однако же его убили, — негромко напомнил Опалин. Ему не нравилось, что Вольский уходит от прямых ответов и, кажется, не прочь поводить его за нос. — Скажите, а за что вы хотели выкинуть Бельгарда в окно?

— Я? — совершенно искренне изумился Алексей.

— Да. Это было вскоре после убийства Павла Виноградова. Или скажете, что уже не помните?

Глаза Вольского потемнели.

— Пожалуй, я так и скажу, — ответил он сквозь зубы и, очевидно ища предлог для перемены темы, повернулся в сторону Маши, которая все еще неторопливо поливала растения. — Прекрасная сотрудница, вы не находите? Мы все ее здесь очень любим.

— Еще одно слово о ней, и я дам тебе в морду, — ответил Опалин, моментально сокращая дистанцию и переходя на «ты». Подтекст слова «любим», которое так многозначительно уронил собеседник, ему крайне не понравился.

— Ну, раз мы с вами все уже обсудили, я, пожалуй, пойду. — Алексей поднялся и взял шляпу. — Желаю успеха в расследовании. По Виноградову вы, насколько я помню, так никого и не нашли.

Он надел шляпу и удалился — ровно с той скоростью, которая требовалась, чтобы его уход не походил на бегство. Маша вернулась на свое место.

— Я не понимаю, что ты в нем нашла, — не сдержавшись, брякнул Иван.

Он ожидал, что непредсказуемая Маша может рассердиться, но, к его удивлению, она ответила вполне серьезно.

— Знаешь, наверное, он казался мне человеком из другого мира.

— А оказался обыкновенным?

— Нет, — коротко ответила Маша, — он необыкновенный.

— А я обыкновенный?

Она пожала плечами:

— Какая тебе разница, если я с тобой?

— А если он захочет тебя вернуть? — выпалил Иван и тотчас же пожалел об этом.

— Нет, не захочет, — ответила Маша, подумав. — После смерти Каринской он вообще живет один.

— А, вот как, — протянул Опалин. — А почему его мать не с ним живет?

— Она не может находиться в городе.

— Почему?

— Потому что не может, — уклончиво ответила Маша, и Иван понял, что она не хочет обсуждать эту тему.

Хлопнула дверь, в канцелярию вошли Петрович, Казачинский и Завалинка.

— Подпишите протокол, гражданка, — сказал Опалин другим тоном, подвигая к Маше лист, и повернулся к коллегам. — Ну? Что удалось выяснить?

Но по выражению лиц он уже понял, что все глухо.

Никто из свидетелей не видел ничего подозрительного, а если и знал, то лишь какие-то внутритеатральные сплетни, которые приходилось вытягивать с большим трудом. Таня Демурова рыдала в истерике, лишившись своего главного покровителя, но и она не смогла ничего сообщить. Петрович попробовал было надавить на концертмейстера, но Сотников ушел, как только объявили перерыв, что подтвердили другие свидетели. А Туся Синицына вообще выкинула номер — прозрачно пожелала, чтобы кто-нибудь в следующий раз отравил Седову, ну и Лерман за компанию, потому что надоели.

— Я вот думаю: а может быть, все-таки буфетчик?.. — начал Антон несмело.

— Откуда он знал, какая чашка к кому попадет? — напомнил Опалин, морщась. — Нет, отравитель точно был на репетиции… И это кто-то из своих.

— Скажите, а вы случайно не Юра? — внезапно спросила Маша, обращаясь к Казачинскому. Немного удивленный, он подтвердил, что так оно и есть.

— Я недавно видела Милу, — зачастила она, подлаживаясь под беззаботный тон, — может, помните, она у нас в хоре пела… Ну как видела — столкнулись случайно… Вы же с ней встречались, да? Мне Туся говорила… Она вас очень хорошо вспоминала. Я про Милу, — быстро поправилась она, — не про Тусю… Она очень жалела, что потеряла вас из виду. В смысле, Мила жалела…

«Что я несу? — ужаснулась она про себя. — Какой-то вздор…» Но по выражению лица Казачинского она видела, что он вовсе не считает ее слова вздором.

— Она же знает, где я живу, — усмехнулся Юра. — И телефон мой знает… Так что никто никого из виду не терял. Хотела бы — дала бы о себе знать…

— Женщинам это сложно, — тотчас ответила Маша. И хотя было непонятно, почему женщинам сложно, а мужчинам нет, никто и не вздумал задавать вопросы.

— Так, граждане, хватит обсуждать личные дела, — прервал их Опалин, поднимаясь с места. — Возвращаемся на Петровку, я позвоню доктору Бергману и попрошу его провести повторное вскрытие… Спасибо за содействие, гражданка, — добавил он официальным тоном, обращаясь к Маше.

— Что-то не так? — осторожно спросил Петрович.

— Меня интересует, как можно было отравить человека в присутствии других так, чтобы никто ничего не заметил, — ответил Опалин, хмурясь. — Или эти балетные нам врут, или Головню отравили не в театре. У него ведь еще жена имеется, которая вряд ли была в восторге от его отношений с Демуровой… Чем не мотив? Но сначала пусть доктор Бергман скажет свое слово…

Он взял протокол и двинулся к выходу, забыв даже попрощаться с Машей. В соседней комнате кто-то включил радио, и в кабинет ворвались хриплые звуки «Интернационала», бывшего в то время гимном страны.

Мила Солнцева, жена уважаемого профессора Солнцева, проснулась в десятом часу утра. Сквозь неплотно задернутые шторы просачивалось серое ноябрьское нечто, которое и светом не назовешь, и сумерками еще не является. С тихим стоном Мила повернулась на другой бок и заснула снова. Окончательно она пробудилась без десяти двенадцать.