Чем человек старше, тем ярче для него горят домашние окна. С возрастом мое понятие дома эволюционировало радикально.

В ранние годы дозваться меня домой было утопией, как догнать Савранского. Оно и понятно, если вспомнить эпический размах нашего советского детства: вместо «Майнкрафта» у нас были «казаки-разбойники».

В юности я носился по жизни этаким кочевником. Я презирал всякую оседлость. Родительский дом был для меня концом концов и тухлой бухтой, а не началом начал и надежным причалом, как пелось в популярной песне Льва Лещенко.

Потом я долго метался песком по пустыне в поисках своего угла. Но в пустыне углов не бывает. И в какой-то момент мне вдруг стало важно, какие цветы стоят у меня на окнах.

Сейчас, когда я не дома, я чувствую себя голым. Мякотью наружу.

Как улитка без раковины.

Я придумал простой критерий гендерной совместимости.

Смеется женщина твоим шуткам – твоя женщина. Не смеется – не твоя.

У меня есть приятель. У него врожденная атрофия чувства юмора, и, естественно, он много шутит.

Он много шутит – его жена много смеется.

На многолюдных дружеских тусовках в тягостной тишине после его шуток раздается лишь неудержимый гогот его супруги.

Вот это я понимаю, идеальная пара.

Чувство юмора говорит о совместимости мужчины и женщины больше, чем любые психологические тесты.

Чувство юмора, то самое шестое чувство, иррациональный перводвигатель наших улыбок, индивидуально, как отпечатки пальцев. А еще оно неподдельно, как рефлекс: рассмешить насильно невозможно. Смех симулировать можно, чувство юмора – никогда.

Когда человек смеется, в этом есть что-то интимное. То, над чем человек смеется, говорит о нем больше, чем то, над чем он плачет. У горя нет оттенков, горе универсально.

Порой мне даже кажется, что любовь растет из чувства юмора. Рассмешить избранника – это уже наполовину влюбить его в себя.

Когда моя жена впервые рассмеялась над моей шуткой, моей типичной артхаусной и эзотерической шуткой, про которые окружающие обычно говорят «у него опять температура, не обращайте внимание», я понял, что это моя жена. Я подумал: если она умеет смеяться над этим, остальное мы точно переживем.

Странные пары. Сколько их вокруг.

Она кривая – он косой. Она придурошная – он долбанутый. Она круглая – он квадратный. На ней все не то и не так – на нем все не так и не то.

Я вижу, как окружающие тайком над такими посмеиваются. Незримо показывают на них пальцем своему идеальному, напудренному эго.

Но именно сквозь такие неформатные пары то, что конвенционально и собирательно называют «любовью», просвечивает гораздо ярче, чем сквозь эталонно-глянцевых смазливых любовников с выставочными фигурами.

Есть два вида жен.

Те, которые встают посмотреть, каким муж пришел домой в три часа ночи, и те, которые не встают.

Есть два вида мужей.

Те, которые с грохотом падают в коридоре, приходя домой в три часа ночи, и те, которые не падают.

Самое фейерверочное сочетание – это встающая жена и падающий муж. Они созданы друг для друга. Это шампанское, пробка в потолок.

Самое скучное – спящая жена и прямоходящий муж. Это мы с моей женой. Победители в номинации «самая тухлая пара года».

У нас целая посуда и прямые сковородки.

В советское время мы были равнее.

Нас уравнивала скромность советского быта и, более глобально, советского бытия. Бога не было, зато был Гагарин. Скромненько, но большинству хватало.

Чисто статистически вероятность мезальянса была не так высока.

Плюс-минус мы все были с одних кухонь, из одних подворотен.

Сейчас иначе: кругом такой винегрет из благосостояний, происхождений, вероисповеданий и географий, что шанс промахнуться мимо своего «круга» существенно возрастает.

Мезальянсы множатся. Неравенство в браках теперь измеряется множеством параметров: в наши дни хватает переменных, в которых двое могут не совпасть.

Нередко встречаются пары, где один, не важно кто, им может оказаться как мужчина, так и женщина, пылится дорогим хрусталем в серванте, невостребованный и нетронутый, потому что второй предпочитает водку из простых стаканов и в сервизе не нуждается.

Или иначе: второй знает про свою водку и стесняется ее, но не может притронуться к хрусталю, потому что боготворит его за выбор своего серванта, потому что, как говорили в одном советском фильме, «это же богемское стекло, его нельзя трогать – на него можно только молиться».

И то, и другое паршиво, конечно.

Но неизвестно, что хуже.

Любовный словарь – область интимная. У двоих друг для друга свой бестиарий, и чем они ближе, тем эзотеричнее их язык. Комментировать эти речи – занятие неблагодарное, тут, как с текстами на мертвых языках: нужно знать контекст, словарь не поможет.

Но если мужчина называет жену «супругой», мне кажется, у них что-то не так. Я при слове «супруга» представляю себе шкаф. Что-то массивное, громоздкое, монументальное. «Супруга» для меня – это про вещи, а не про чувства. Супруги могут быть только у чиновников. А у всех остальных – исключительно жены.

А как быть с «малышом»? Я почему-то каждый раз вздрагиваю, когда слышу это в разговоре между двумя взрослыми.

– Малыш, ты уже выбрал? – спрашивает женщина своего спутника в ресторане, а малыш три центнера с гектара, кабан с щетиной в палец толщиной.

Есть в этом «малыше» нечто инфантильное, словно тот, кто это произносит, хочет обезоружить более сильного партнера, приручить хищника сюсюканьем.

Меня жена отучала от «малыша», кстати. На заре наших отношений я ее так назвал однажды.

– Какой я тебе «малыш», – огрызнулась она, – тоже мне Карлсон.

С «котиком», к слову, также не все в порядке.

Есть совершенно несъедобные канцеляризмы. Например, «воспитывает сына».

Это из кратких биографических справок про медийных персон.

«Воспитывает…»

Мое кинематографическое сознание сразу предлагает мне врезку: медийная персона в семейниках хлещет дневником по щекам мальчика в костюме-тройке, вопя: «Почему опять двойка!»

Или, оттуда же, «счастлив в браке». И снова врезка: медийная персона в семейниках, закончив с мальчиком, орет через его голову жене: «А ты вообще заткнись, дура!»