просто не достаточно хорошо меня знаешь? Расскажи лучше о себе, – перевожу стрелки я.

Он разводит руками.

– Ты же знаешь, Валери сильно болела. Рак это страшная штука. Мне тяжело было смотреть, как ей с каждым днем становится все хуже и хуже. Мы испробовали все возможные лекарства, всех лекарей-шарлатанов, которые только нашлись в Женеве… все напрасно. А потом я понял, что она просто не хочет жить. И от осознания этой чудовищной истины мне сделалось как-то особенно тошно. Тогда я встретил Алис, такую живую, такую pétillante[14]… невероятный контраст с угасающей Валери. Только благодаря ее беззаботному до циничности жизнелюбию я и смог пережить смерть моей дражайшей супруги.

Какое миленькое оправдание собственной трусости и измене умирающей жене! На мои плечи колючей шерстяной шалью опускается отвращение. Оказывается, обе мои догадки оказались точными.

– С Алис я чувствовал себя заново родившимся. Я смотрел на мир ее светлыми восторженными глазами…

– А сколько лет, если не секрет, этой волшебной избавительнице?

Похоже, я попала в точку. Тьерри болезненно морщится.

– Двадцать два.

Почти сорок лет разницы, есть от чего переродиться из дряхлеющего старца в прыткого жеребца. Вот вам и магическое средство от морщин покруче любого ботокса.

– Мы расстались месяц назад. Мне трудно было поспевать за ней. Все эти молодежные тусовки, танцы до 8 утра, дурацкие теле-шоу… Мы все-таки были слишком разные. И потом она закатывала мне сцены ревности на ровном месте. Это было нестерпимо!

– Понимаю, – ограничиваюсь я короткой ложью.

– Мне гораздо больше подходит такая женщина как ты, Лиза, – неожиданно меняет русло ручей его красноречия.

– Что ж желаю тебе встретить такую женщину.

– Я уже встретил. Я понимаю, что ты на меня обижена. Вот я привез тебе маленький презент из Женевы. Здесь такую модель не найти. Их всего выпустили двадцать экземпляров.

На салатовой шелковой подушечке переливается россыпью брильянтов божественной красоты Ролекс Космограф Дэйтона.

– Позволь я помогу тебе надеть.

Приличная женщина, гордо вскинув подбородок, отказалась бы от подобной взятки. Мои же загребущие ручонки уже так и тянуться к этому блестящему сокровищу. Левая поспешно расстеривает браслет Картье, правая, стряхнув с себя изжиток старины жадно бросается навстречу изысканному украшению.

– Спасибо, – мои губы сами собой растягиваются в довольную улыбку.

И только мозг противно скрежещет как пожилая брюзга «А Ролекс-то небось для Алис был куплен. Или для какой-нибудь местной вертихвостки. Не случись вчера вашей встречи в Будда Баре, фиг бы он вообще тебе позвонил». Раньше подобные зигзагообразные тонкости меня никогда не смущали. Важна была не мотивация дарителя, а сам факт подарка. Почему сейчас я вглядываюсь в знакомое лицо, тщетно ища теплую нежность с маленьким огоньком страсти. Наверно заразилась у Франсуа этой глупой сублимацией материяльного эмоциональным.

– Я подумал, что раз уж так вышло, что ты сдала свою квартиру, можешь пока пожить на вилле.

Просто аттракцион невероятной щедрости какой-то!

– В качестве кого? – слова вылетают сами собой, мое рациональное начало не успевает поймать их в сачок.

Темные брови Тьерри взлетают вверх. Этот вопрос неуместен примерно так как волос шеф-повара в 90-евровом устричном супе. Наших легких, праздничных отношений ни разу не касались примитивные мелодрамматические дрязги. Намек на подобную заявку вводит мосье Сешо в глубокий ступор.

– В качестве моей женщины. Я постараюсь теперь чаще бывать в Каннах.

– А я ни разу не была в Женеве…, – никак не угомонится новая, незнакомая мне Лиза.

Эта жадина раскатала губу на нечто большее, чем часики за 80 000 евро. Ей хочется, чтобы к зеленой коробочке прилагались еще жилистая ручонка и пожилое сердце. Однако Тьерри Сешо явно дорожит независимостью всех своих органов.

– Подумай над моим предложением, – проигнорировав мое замечание, закрывает дискуссию он.

Мы спускаемся по ступенькам Отеля де Пари. Мой галатный спутник, сухо чмокнув меня в щеку, помогает усесться за руль услужливо подогнанного вуатюрье автомобиля.

– Позвони мне, – машет он на прощание, – Я еще неделю буду здесь.

Когда я, припарковав Миньку, поднимаюсь по ступенькам в квартиру Франсуа, на моих новых часиках полпятого. Обычно мой сожитель приходит с работы двумя часами позже, что оставляет мне более чем достаточно времени смыть гримм и сменить боевой наряд на домашний.

– Привет!

Франсуа сидит на кухне в компании пустой кофейной чашки и переполненной пепельницы. Его взгляд исподлобья не сулит ничего хорошего. Я не успела подготовить стопку аргументов, рюкзачок отмазок и ведерышко слезных признаний. Мне было даже некогда обдумать сложившийся треугольник и определиться, к какому углу лучше прибиться.

– Ты сделала выбор? – Франсуа кивает на говорящую ювелирную улику и затягивается очередной сигаретой, – Уходишь?

У него при этом такой несчастный обреченный вид, что во мне пробуждается жалость. Я опускаюсь на табуретку напротив и тоже закуриваю.

– Наверно он подходит тебе больше. Весь такой отполированный до блеска. Важна ведь красивая оболочка, а что внутри какая уже разница!? Ведь так? Как ты говорила? С ним удобно и комфортно? Как с хорошим диваном, да? А из меня не очень диван получился, да? Со скрипом?

– Франсуа, что ты несешь? Какие диваны?

– Ну, он наверно весь такой шикарный кожаный с подогревом, а я – клик-клак из Икеа. Так получается? Я же говорил тебе, мы – не пара. Я с самого начала был уверен, что вот так вот все и закончится. Стоит появиться очередному денежному мешку, и ты, не задумываясь бросишься в его объятия. Скажи мне правду, ты уже спала с ним? Надо ведь наверно было отработать часики?

Я размахиваюсь и одариваю зарвавшегося неудачника звонкой пощечиной. Он вскакивает со стула, крепко вцепившись в мое предплечье, заставляет подняться следом. Его разгоряченное лицо с горящими злобой глазами оказывается в нескольких сантиметрах от моего.

– Зачем вообще ты водила меня за нос все это время? Объясни мне хоть это! Зачем?

«Чтобы завладеть твоими миллионами, олух!» шипят блондинка с брюнеткой.

– Потому что я люблю тебя, дурачок! – отвечаю я, выдерживая его тяжелый, перекатывающийся надеждой и недоверием взгляд.

– А это что тогда? Почему? – Франсуа хватает мое отяжеленное платиной запястье.

– Потому что я не хочу и не могу работать в Этаме! Не в Заре, не в Манго, ни в придорожной закусочной, ни в табачном киоске! Это унизительно, понимаешь? Я от многого отказалась ради тебя, но есть какой-то предел! Мне неудобно перед подругами, и наконец перед самой собой в 35 лет пойти работать продавщицей или официанткой! Я знаю, вы, французы, по-другому к этому относитесь. Работа есть работа, ничего тут нет постыдного на старости лет кому-то ботинки драить. А мы другие, у нас есть гордость!