Разумеется, православная реформация принесла с собой и множество проблем, противники ее запирались вместе с семьями, женами и малыми детьми внутри православных храмов, как некогда раскольники, и сжигали себя заново. В Сибири и на Дальнем Востоке оставались целые огромные территории, придерживающиеся официального (былого, конечно!), канонического православия, и они грозили России новыми бедствиями и потрясениями. Армия, посылаемая на замирение мятежных провинций, часто принимала их сторону, и тогда на подавление военных мятежников приходилось бросать свежие армейские силы, что приводило к новым бесчисленным жертвам. Но в целом (или это только казалось кому-то) страна обновилась и словно бы умылась росой реформации, претерпевая невиданный взлет в экономической, культурной и политических сферах.

Страна словно бы заново родилась, умывшись кровью бесчисленных жертв, и в мире не затухали дискуссии, стоят ли эти жертвы такого небывалого российского подъема? Кстати, реформация в России вызвала, как известно, волну подобных реформаций во всем мире, в том числе реформацию в католичестве и иудаизме, жестоко, однако, подавленные на корню, что тоже сопровождалось участием армии и многочисленными как оправданными, так и невинными жертвами. Мир полностью обновился вместе с реформацией в России, и это еще раз доказывало тот факт, что страна эта является неким тайным нервом и тайным катализатором для мирового сообщества, и ее отнюдь не следует списывать со счетов.

А что же Обломофф? На фоне этих грандиозных событий он вроде бы потерялся и стал совершенно незаметен, но на самом деле в нем тоже, невидимая никому, произошла внутренняя революция. Он то порывался примкнуть к обновленному русскому православию, то вел переговоры с радикальными еврейскими священниками, мечтающими о такой же революции в Израиле, то ратовал за некую единую иудео-христианскую церковь, то искренне каялся, и даже хотел наложить на себя руки. Он был искренним, глубоко ранимым человеком, которому было дано слишком много, и который, возможно, не был готов к тяжести той ноши, которую возложили на него не то за неведомые грехи, не то за не менее неведомые заслуги. Он очень мучился из-за того, что не принадлежит ни к какой церкви, и надеялся не то на мистическое озарение, не то на не менее мистическую помощь свыше, которая разорвет тот порочный круг, в котором он оказался. Он сидел в своем заброшенном пансионе и с ужасом взирал на изменившийся мир, места в котором ему, казалось бы, не было.

Она стоит за квартал от театра и просит лишний билет. А что сегодня идет? – Как, разве вы не слышали? – это нечто потрясающее и невозможное, об этом уже полгода все говорят. – Правда? – Правда. Так у вас есть лишний билет? – И есть, и нет. – Что вы хотите этим сказать? – Только то, что сказал, и не больше того. – Это значит, что билет у вас есть, но вы не хотите его продать? – Нет, это не так, но если вам очень хочется, можете пойти со мной, я вас проведу. – А вы кто, режиссер театра? – Нет, я автор пьесы, той самой, о которой говорят уже несколько месяцев. – Полгода, и даже больше. – Пусть так, а что о ней говорят? – То, что это шедевр. – Приятно слышать, я постарался, но, впрочем, тут не только моя заслуга. Я написал, а дальше уж дело театра поставить комедию так, чтобы о ней говорили хотя бы полгода. Впрочем, вот и театр, сюда, сюда, пройдем сбоку, через служебный ход, идите спокойно, не делайте резких движений, а то безбилетники разорвут вас на части. Ну вот, мы и вошли в этот храм искусств, в это святилище, посвященное Мнемозине и Мельпомене. Давайте, я вас проведу в зрительный зал, а сам пойду в буфет, совершу возлияние этим двум вечным Музам, которые, хвала небесам, пока что благоволят ко мне!

– А вы что, не будете смотреть свою пьесу?

– Конечно, нет, если бы я смотрел ее каждый день, я бы давно уже свихнулся и не смог написать ничего нового!

– Вы это серьезно?

– Абсолютно. Садитесь сюда, на откидное сидение, и спокойно смотрите до конца весь этот бред, написанный, кстати, тоже в бреду, во время ночной бессонницы, почему-то называемой экстазом и вдохновением. – Спасибо, я буду сидеть, как мышка, и обязательно досмотрю все до конца. – Ну и с Богом! Рад, что хоть кому-то сумел помочь! Надеюсь, что и мне помогут при случае! – А мы не встретимся с вами после спектакля? – Зачем, чтобы потом переспать с вами? Или просто ходить по Москве, и болтать всякий вздор, теряя драгоценное время, отпущенное мне на очередную комедию? – Чтобы потом гулять по Москве. – Милая девушка, если бы я со всеми, кто смотрит мои комедии, гулял по Москве и болтал всякий вздор, я бы точно сошел с ума и не смог бы уже ничего написать! Прощайте, и не надо благодарить, это такая любезность, которая не стоит мне ничего! Ну вот, поднимается занавес, мне надо ретироваться. В буфет, в буфет, в священный храм всех комедиографов и лицедеев, и к возлияниям во славу Муз и златокудрого Аполлона!

Вынужденное сидение Обломоффа в Каннах, разумеется, не было абсолютным, оно не было сидением отшельника где-нибудь в глухом сибирском скиту. Он был слишком известен, чтобы навечно похоронить себя в своем пансионе. Как и ко всякому известному писателю, к нему приходили разного рода люди: начинающие литераторы, авантюристы, желающие разжиться деньгами, издатели, женщины с определенными, а также вовсе неопределенными целями, представители различных обществ, и даже окрестные дети, приглашающие его выступить в их школе на уроке литературы. Практически все приглашения на встречи, конгрессы, собрания, и прочее, Обломофф, стремившийся к одиночеству, отвергал. Единственное, что он не смог игнорировать, это просьбу приехать в Рим и встретиться с Папой, который давно уже пристально следил за его литературной и политической деятельностью. Из отрывков стенограмм, а также устных свидетельств разного рода посвященных, и некоторых полупосвященных, мы можем представить здесь отрывок, весьма приблизительный, из их шестичасовой беседы. Сама беседа, кстати, проходила в старинной башне Святого Иоанна, обычно используемой римскими Папами для особо секретных переговоров. Кроме самого Обломоффа, Папы и переводчика в роскошно и мрачно, с претензией на средневековье убранной комнате никого не было.

– Благодарю тебя, сын мой, – сказал, ласково улыбаясь и протягивая руку для поцелуя, Папа, – за то, что не отклонил мою просьбу и прибыл по первому нашему приглашению. Скажи, хорошо ли тебя приняли служители Ватикана?

– О да, Ваше Святейшество, – ответил, целуя протянутую ему старческую руку, Обломофф, – спасибо, меня приняли хорошо, и я ни в чем не нуждаюсь. Я вообще очень неприхотливый человек, и привык обходиться тем, что есть. Резиденция, которую мне отвели, достойна самого высокого восхищения. Как, впрочем, и эта башня, в которой мы с вами сейчас находимся.

Папа. Эта старинная башня используется для особо конфиденциальных переговоров, таких, о которых никому, кроме их участников, не должно ничего быть известно. Ты готов, сын мой, ответить на несколько особо интересующих меня вопросов?

Обломофф. Разумеется, Ваше Святейшество, для того я и прибыл сюда.