Чтиво, состряпанное Загноски, неприлично держать в руках порядочному человеку, но мы, желая до конца разоблачить его, вынуждены, помимо воли, делать это. Так, рассказывая о приходе Обломоффа в Революцию (именно в Революцию, пафосно и с большой буквы называет этот шарлатан хождение Обломоффа по мукам), – рассказывая о революционных идеях Айзека, Загноски нагло клевещет, говоря о том, что для Айзека это была лишь игра, которой он вообще предавался при каждом удобном случае. Что все его изыскания и наблюдения о характере русского народа, а также об особенностях русского православия – всего лишь попытка надавить на наиболее болезненные и наиболее глубинные точки, чтобы иметь максимальный эффект. Что никогда он не собирался сравнивать русскую душу с душой еврейской, и уж тем более находить в них что-то общее. Что все призывы к грядущим русским Янам Гусам и Савонаролам – это попытка привлечь к себе внимание, и не больше. Что даже знаменитое отречение Айзека от православия продиктовано его непомерной гордыней, а необходимого в данном случае обрезания и вовсе не было, поскольку Айзек, якобы, совершенно не переносит боли и крови, и вообще сторонник цельности и завершенности в своем и чужих организмах. Что он не терпит нарушения гармонии, и по этой причине не может резать на части хлеб или рыбу, и вынужден есть их целиком, как бы неудобно и даже опасно это ни было. Что скитания его по миру без друзей и крыши над головой – это скитания не отчаявшегося писателя, а русского Фауста, случайно забредшего в холодную и враждебную ему Европу в погоне за огнедышащим змеем. Что это за змей, автор, естественно, не сообщает, но тут же тонко намекает, что это, возможно, европейские мерзости и пороки, вроде гомосексуализма, наркомании и склонности к однополым бракам. Очень красочно в этой связи автором рисуется Айзек Обломофф, одетый в костюм Русского Витязя, с огромным сверкающим мечом на венецианском карнавале, поражающий всех этих Королей Момо, Европейских Принцесс и Раскрашенных Трансвеститов, от которых, естественно, остаются в итоге рожки да ножки. В целом книга Карло Загноски настолько чудовищна и нелепа, что о ней не было бы смысла и упоминать, если бы она не делала прогнозов относительно дальнейших планов Айзека, осевшего, как известно, на юге Франции, и оборвавшего почти все связи с миром. На этом основании Загноски сообщает, что он видит Айзека эдаким реликтом, эдаким осколком славного литературного и революционного прошлого, потенциал которого совершенно исчерпан, и который не сможет уже ничего написать. Усталый, опустошенный, погруженный в самые тягостные раздумья и воспоминания, потерявший все связи с Россией, кающийся и мечтающий о смерти, Обломофф сидит в своей гостинице-пансионе, не нужный ни себе, ни миру. Иногда он прогуливается с тростью по набережной утренних Канн, и случайные прохожие принимают его за дряхлого старика, идущего на кладбище, чтобы лечь в свою собственную могилу! Какая наглость! И это конец книги об Обломоффе, которую автор назвал честным и объективным исследованием! И это попытка отделить реальность от мифа!? Книга Загноски, безусловно проходимца и шарлатана, сама является возмутительным мифом! Ибо вовсе и не в состоянии полнейшей безнадежности живет в своем пансионе Айзек Обломофф, а в предвкушении нового взрыва страстей и эмоций, новой литературной энергий, которая, как он это чувствует, вот-вот захватит его целиком, подарив новые, еще более грандиозные произведения. И если иногда (и не только утром, но и в обед, и вечером) он гуляет по набережным и улицам Канн, то это всего лишь прогулки энергичного пятидесятилетнего писателя, а не согбенного старца, плетущегося в поисках ближайшего кладбища, на котором он должен лечь в заранее приготовленный ему гроб. Итак, в путь, Айзек Обломофф, в путь, несмотря на все препятствия и всех горе-писак, вообразивших себя истинными биографами!

На Страстном и страсти совсем другие, не то, что на Тверской, или, допустим, на улице Миклухо-Маклая. На Страстном живешь, как во время страстной недели, и не знаешь, что с тобой будет через минуту. Страсти Тушино – это спокойствие и тишина, с довольно большой, впрочем, приправой из сумасшествия и кровопускания; страсти Медведково – это неторопливый вояж с детской коляской в руках, и пивом в ближайшем киоске; страсти Беговой – это азарт и холодный расчет; страсти странной улицы Радужной – это зеленый писательский стол и сумасшедший рассказ о натюрморте, который Господь Бог рисует своими большими штрихами, используя разные подручные средства: людей, младенцев, начинающих писателей и их сумасшедших подруг, взятой напрокат по чужому паспорту первой в твоей жизни машинкой, соседом-алкоголиком, ловящим зеленых чертиков с помощью оголенных электрических проводов, оставленных в коридоре, такой же странной, опухшей от сна и водки соседки, работающей в овощном магазине и уборкой снега на станции «Лосиноостровская» ранним и снежным январским утром; страсти ВДНХ – это пиво втроем, один из которых ее любовник, хотя ты и не придаешь этому совсем никакого значения, потому что беседы с ним на философские темы важнее для тебя этих несущественных житейских потребностей, это тайная калитка, ведущая на улицу Вильгельма Пика, и ректорский зал института кино, где смотришь ты фильмы, о которых не мог даже мечтать, и блоу-ап, ослепивший героя чужого киноэкрана, ослепляет тебя не меньше, чем вспышка сверхновой, ах да, еще, совсем забыл упомянуть завернутую в хрустящий целлофан куклу, которую несешь ты по заснеженной улице Радужной, радужной улице всех твоих дней, по твоим радужным надеждам, ставшим в итоге ничем, съежившимся и скорчившимся, превратившимся в серый, подернутый пленкой пепел, – несешь в подарок жене, своей мадонне с младенцем в белых руках, которая ждет тебя за покрытым снежными узорами окном вашей комнаты; ах, блоу-ап, ах, Рокко с его жестокими братьями, ах, шуршащий прозрачный целлофан, скрывающий нецелованную и абсолютно девственную куклу Барби! – вы ничто перед Страстным Бульваром с его нешуточными страстями! Ибо именно здесь, на этом странном, пропитанном насквозь страстями бульваре, – страстями, о которых даже боязно говорить вслух, потому что все равно никто не поймет и не поверит тебе, – именно здесь, на бульваре своих страстей, ты не раз испытывал на прочность судьбу, и не раз понимал, что испытывать ее – все равно, что играть в рулетку со смертью! Ах, Страстной бульвар, Страстной бульвар, ты знаешь, конечно, о чем я говорю, но ты, как и всегда, будешь молчать и взирать со странной усмешкой на все мои стоны и хрипы!

Сидя в полной безвестности в своей французской гостинице, Обломофф и подумать не мог, катализатором каких необыкновенных событий он стал. В далекой от него России, которая, казалось бы, была потеряна для Айзека навсегда, глухо и неотвратимо нарастало подземное брожение. Брожение было вызвано вполне объективными причинами, накопившимися за тысячу лет существования русского православия, но нет никакого сомнения, что спусковым крючком для этих эпохальных событий, буквально перевернувших религиозную жизнь страны, явились статьи Обломоффа. Те самые пламенные статьи последнего десятилетия, в которых он утверждал неизбежность религиозной реформации в России, без которой страна просто не может двигаться дальше. Слишком все закостенело и омертвело, по мнению Обломоффа, в русском православии, слишком все стало попахивать мертвечиной, слишком забронзовело православие и отдалилось от жизни простого русского человека, чтобы не произошел в нем радикальный раскол, который назревал уже давно и наконец-то вырвался наружу. Будучи глубоко религиозным человеком, Обломофф русской частью своей души глубоко симпатизировал православной церкви и боялся причинить ей хотя бы малый вред своими чересчур радикальными высказываниями. Более того, он был готов даже отказаться от них, признав их плодом своего чересчур болезненного и обостренного личными неурядицами воображения, был готов публично покаяться и даже взойти на костер, но было уже слишком поздно! И невозможно уже сказать, он ли явился причиной революционного русского протестантизма, или это произошло само собой, в силу естественных причин, но факт остается фактом: в России неожиданно для всех вспыхнула религиозная революция. Вождем ее, как известно, стал епископ Красногорский и Волоколамский Кирилл, открыто протестующий, с одной стороны, против слишком соглашательской деятельности церкви, а с другой стороны, против ее закостенелости и неподвижности. Эти три лагеря, то есть соглашатели, консерваторы и протестанты, как известно, начали между собой непримиримую борьбу, в результате которой продажные и склонные к альянсу и пресмыкательству перед властями центральные московские патриархи были сразу же сметены, и основная борьба разгорелась между реформаторами во главе с епископом Красногорским и Волоколамским Кириллом и лидером консерваторов архиепископом Антонием. Самое странное, а может быть, самое благостное для России заключалось в том, что внешне как будто нерелигиозный народ, отученный за семьдесят лет безбожия от какого-либо проявления религиозной деятельности, кроме пассивного посещения церквей и участия в религиозных обрядах, – этот самый народ оказался глубоко религиозным и принял непосредственное участие в борьбе двух ветвей православного самосознания. Всем известно, к чему это привело. Центральное правительство в России сразу же пало, и началась вторая гражданская война, которая шла, то затухая, то разгораясь снова, без малого четыре с половиной года. Армия, к несчастью, тоже приняла участие в этой войне, унесшей множество тысяч жизней, спалившей множество городов и храмов, и полностью преобразившей Россию, которая вышла из нее глубоко религиозным, заново возродившими государством. Чего только не было во время этой гражданской войны: и новое взятие Казани, и возведение на Красной площади в честь этого события третьего Казанского храма, и полное разрушение, а после восстановление из пепла Кремля, и войны с мусульманскими окраинами России, многие из которых полностью отделились от нее, так что территория государства даже немного уменьшилась. Но в целом, по большому счету, Россия, конечно же, победила, ибо воспрявший и получивший новые ориентиры народ стал жить в полностью обновленной стране, с реформированной религией, называвшейся теперь русским православным протестантизмом с новой церковью, во главе которой теперь стоял бывший архиепископ Красногорский и Волоколамский Кирилл, ставший одновременно и президентом, и духовным архипастырем огромной страны.