на ее вопросы. Те вопросы, которые задевали что-то внутри него, такого холодного и бесчувственного… Хотя Лиза знала: он не был таким на самом деле. Иначе она никогда не смогла бы его задеть.

И вот снова – челюсть, слегка выдвинувшаяся вперед, и заигравшие желваки.

– Я его уже не помню, – ответил он. – А тебе пора домой. Твоя работа не закончена.

Лиза резко повернулась к Сизифу. Их лица: живое и мертвое, теплое и холодное – оказались так близко, что Лизе захотелось отступить на шаг, но она этого не сделала.

– Ты просто невыносим. Ходячий кусок пессимизма! Ты знаешь, что после смерти есть жизнь. Знаешь, что существует эта чертова вселенская справедливость и жизнь каждого человека – не набор несвязанных случайностей. И тебе все равно не из-за чего улыбнуться? Разве это не меняет все? Абсолютно все!

Сизиф усмехнулся:

– Справедливость?

– А как еще назвать свободу выбора? Как еще назвать жизни-искупления? Ты просто чертов зануда, и потому не хочешь видеть ничего, кроме дерьма!

Лиза тыкала в Сизифа пальцем. Палец наполовину уходил в его грудь, распространяя вокруг помехи, как от брошенного в воду камня.

– Может, это дерьмо в твоих глазах, а не в мире?

Сизиф стоял, не двигаясь и не обращая внимания на волны, идущие по его образу. Лиза помнила, как это неприятно, но он даже глазом не моргнул. Просто стоял и пристально смотрел на нее.

И Лиза все-таки сделала шаг назад.

Первая.

– Можешь гундеть, сколько хочешь, – сказала она.

Странно, но Лиза не чувствовала той ярости и злобы, которую испытывала раньше, ругаясь с Сизифом. Может, это тело, не знавшее ненависти, так успокаивающе действовало на нее? Или то, что произошло вчера? Может, то странное чувство, которое она испытывала сегодня весь день, проснувшись в объятиях еще недавно совершенно чужого человека. Что-то не давало Лизе упасть в бездну злости и осуждения, как это бывало раньше.

– А я все равно думаю, что ты не так уж плох.

Сизиф наклонился к ней ближе, почти нос к носу и прошептал:

– Не привязывайся ко мне, Лиза. Я тебе не папочка. Ты просто часть задания, и, если ты его провалишь, я тебя брошу. Я не стану рисковать ни одним своим баллом, чтобы тебе помочь. Запомни!

Лиза фыркнула ему в лицо:

– Тебе и не придется! Как-нибудь и без тебя справлюсь с очередной дерьмовой жизнью. Если ты не заметил: я как-то выживала и до тебя.

– Заметил я, как ты выживала, – Сизиф сделал шаг к Лизе, пристально глядя ей в глаза. – Дела с праведниками – основа мира. Один из непреложных законов гласит: никакого своеволия. Думаешь, ты первая, кто хочет спасти несчастного человечка? Находились и до тебя идиоты, которые пытались это сделать.

– И? – тихо, с надеждой спросила Лиза.

– Что и? Разве ты не заметила, что мир снова на грани уничтожения? Это ничего не изменит, кроме…

– Кроме… – нетерпеливо повторила она.

– Если ты думаешь, что французская паралитичка – худшее, что с тобой может случиться, ты ошибаешься. За мелкую шалость, за своеволие в каком угодно другом деле – да, тебя бы ждала эта участь, но не здесь…

– Да пусть меня сделают хоть дворовой собакой – мне все равно! – вспылила Лиза. – Лишь бы не заниматься этой чернухой. Как ты… как ты сам-то можешь этим всем…

Сизиф отлично знал все, что она скажет. Когда-то очень давно он и сам задавал себе эти вопросы. Пока наконец не понял, как беспросветно устроен этот катящийся в пропасть мир.

– Ты не поняла, малышка. Тебе не светит ни собака, ни кошка, ни даже таракан. Тебе светит уничтожение. Полное. Каждый атом, из которого состоит твоя душа, пойдет на удобрение нового мира. Считай, ты станешь перегноем. Тебя не будет никогда. Нигде. Ты исчезнешь навсегда. Навечно.

Лиза ошарашенно глядела на Сизифа, не в силах сказать ни слова. Ее рука ослабла, и из ладони выпала коробка конфет. Шоколадные шарики разлетелись по кафельному полу. Какой-то человек, спеша по своим делам, раздавил несколько, даже не заметив.

– Ч-что? – запинаясь, спросила Лиза. – Почему ты не сказал мне раньше. Как ты мог?

Силы возвращались к ней вместе с забытым гневом:

– То есть у меня нет выбора? Что же ты за человек такой! Как ты мог не сказать?

– Мог, – спокойно ответил Сизиф, сделав шаг назад. – Я не дам тебе нарушить закон.

Надо было уходить – Сизиф это чувствовал. Ему хотелось еще что-то сказать ей, как-то объяснить. Но сейчас лучше оставить ее одну. Пусть «переварит» услышанное.

Сизиф развернулся и пошел к выходу из магазина.

– Даже боюсь представить, какой же сволочью ты был при жизни!

Лиза тоже развернулась и направилась к кассам.

– Зря ты набрала столько еды, – крикнул ей вдогонку Сизиф. – Вряд ли ты успеешь все это съесть.

Лиза резко помрачнела. Она, сама того не заметив, сбавила шаг. Дыхание стало таким поверхностным, что она не могла надышаться.

Затем Лиза снова прибавила шаг и с грохотом поставила свою корзинку перед недовольной кассиршей. Лиза ничего не замечала. Дрожащими руками она плюхнула на черную ленту закутанный в полиэтилен холодный рыбий труп.

«Эпидемия, убившая в Китае десятки тысяч людей, выходит за пределы страны… В Северной Индии зафиксирован беспрецедентный налет саранчи, стремительно уничтожающей урожай…» – взгляд упал на яркие заголовки газет, теснившихся на стойке рядом с кассой.

Тридцать шестой праведник… Тот, кто мог бы им стать… Тот, кого сегодня она будет кормить рыбой с тимьяном.

Господи, неужели в последний раз?

Эпидемии, саранча, падающие с неба птицы…

Но Лизу сейчас волновало совсем иное.

Она не готова уходить.

Нет…

К черту весь этот мир со всеми его проблемами!

Она хочет остаться.

Спустя некоторое время Лиза стояла напротив знакомого обшарпанного подъезда.

Она и сама не знала, зачем пришла. Просто ей хотелось побыть одной, она брела по городу, и ноги сами повели ее по знакомому маршруту.

Лиза очутилась у дома, который столько лет был вратами в ее Рай временного успокоения.

Подъезд Штыря.

Так ли уж случайно она здесь оказалась? Может, ей захотелось высказать кому-то всю боль о той жизни, которую она прожила?

Сизиф ее высмеет.

Сергею ничего такого говорить нельзя.

А Штырю – человеку, в чьем лице для Лизы как будто слились все мужчины ее короткой жизни, которые использовали ее, унижали и которым не было до нее никакого дела – ему она бы сейчас могла высказать все.

А еще Лизе хотелось отвлечься от мыслей о докторе.

От мыслей, на которые она не имеет