– По-моему, нам надо выбираться отсюда, – тихо говорит Томас.

Смотрю на Кармель, она кивает, поэтому я иду к двери, стараясь держаться между ними и Анной, хотя без моего ножа толку от меня вряд ли будет много. Она слышит, как мы выходим, оборачивается и смотрит на меня, выгнув бровь.

– Все в порядке, – говорит она. – Я не причиню им вреда.

– Ты уверена?

Она бросает взгляд на Кармель и кивает:

– Уверена.

За спиной у меня Кармель с Томасом выдыхают и неловко выходят из моей тени.

– Как ты? – спрашиваю я.

Она задумывается, подыскивая верные слова:

– Я чувствую себя… нормальной. Это возможно?

– Вероятно, не до конца, – выпаливает Томас, я двигаю ему локтем под ребра, но Анна смеется.

– Ты спас его, тогда, в первый раз, – говорит она, внимательно глядя на Томаса. – Я помню тебя. Ты его вытащил.

– По-моему, ты бы и так его не убила, – отвечает Томас, но слегка розовеет. Ему нравится роль героя. И нравится, когда эту его роль озвучивают перед Кармель.

– Почему? – спрашивает Кармель. – Почему ты не собиралась убивать Каса? Что заставило тебя выбрать вместо него Майка?

– Майк, – негромко произносит Анна. – Не знаю. Наверное, потому, что они были злые. Я знала, что они заманили его сюда обманом. Знала, что они жестокие. Наверное, я… пожалела его.

Фыркаю:

– Пожалела меня? Я бы справился с этими парнями.

– Они разбили тебе затылок доской от моего дома. – Анна снова вскидывает на меня бровь.

– Ты все время говоришь «наверное», – встревает Томас. – Ты не знаешь точно?

– Не знаю, – отзывается Анна. – Не точно. Но я рада, – добавляет она с улыбкой. Ей хочется сказать больше, но она отводит взгляд, то ли от смущения, то ли в замешательстве, не разберу.

– Нам пора, – говорю. – Это заклятье изрядно нас вымотало. Нам всем не помешает поспать.

– Но ты вернешься? – спрашивает Анна, словно думает, что никогда больше меня не увидит.

Я киваю. Вернусь. Зачем – не знаю. Я знаю, что не могу оставить свой нож в руках Уилла, и не уверен в ее безопасности, пока атам у него. Но это глупо – кто сказал, что она в безопасности, если нож у меня? Надо поспать. Надо прийти в себя, собраться с силами и заново все обдумать.

– Если меня не окажется в доме, – говорит Анна, – позови. Я буду неподалеку.

Мысль о том, чтобы она шастала по Тандер-Бей, меня отнюдь не вдохновляет. Я не знаю, на что она способна, а моя подозрительность нашептывает мне, что меня только что обвели вокруг пальца. Но в данный момент я ничего не могу с этим поделать.

– Это победа? – спрашивает Томас, пока мы идем по подъездной дорожке.

– Не знаю, – отвечаю я, но триумфа уж точно не испытываю.

Атам пропал. Анна свободна. И единственное, что я знаю наверняка и головой, и сердцем, что ничего не кончилось. Уже возникла пустота – не только в заднем кармане или на плече, но повсюду вокруг. Я чувствую, как слабею, словно истекаю кровью из тысячи ран. Этот гад забрал мой атам.

– Я и не знала, что ты говоришь по-фински, Томас, – говорит Кармель, шагая рядом с ним.

Он криво улыбается:

– А я и не говорю. Ну и заклинание ты нам раздобыл, Кас. Я бы очень хотел познакомиться с твоим поставщиком.

– Когда-нибудь я вас представлю, – слышу я собственный голос.

Но не теперь. Гидеон последний, с кем мне хочется разговаривать сейчас, когда я только что потерял нож. У меня барабанные перепонки лопнут от его вопля. Атам. Отцовское наследство. Я должен вернуть его, и быстро.

– Атам пропал. Ты потерял его. Где он?!

Он держит меня за горло, душа ответы, вдавливая меня в подушку.

– Дурак, дурак, ДУРАК!

Рывком просыпаюсь и сижу, раскачиваясь, в постели, словно кукла-неваляшка. В комнате пусто. «Разумеется, пусто, не будь дураком». Использование того же слова возвращает меня в сон. Я только наполовину проснулся. Память о его руках у меня на горле никуда не делась. Говорить пока не могу. Слишком сильно давит и шею, и в груди. Делаю глубокий вдох – выдох получается прерывистый, почти рыдание. В теле полно пустых мест там, где должна быть тяжесть ножа. Сердце бухает.

Был ли это отец? Мысль отбрасывает меня на десять лет назад, и в сердце резко вспухает детское чувство вины. Но нет. Быть того не может. У твари из сна креольский или каджунский акцент, а отец вырос в нейтральном с точки зрения произношения Чикаго, в Иллинойсе. Это просто очередной сон, как и остальные, и я, по крайней мере, знаю, откуда он взялся. Никакой психотерапевт не нужен, чтобы понять, как мне плохо оттого, что я потерял атам.

На колени ко мне вспрыгивает Тибальт. В скудном лунном свете, падающем через окно, я едва различаю овалы его зеленых глаз. Он ставит лапу мне на грудь.

– Ага, – говорю я.

Звук собственного голоса в темноте кажется резким и слишком громким. Но он прогоняет сон еще дальше. А сон был такой яркий. До сих пор помню едкий, горький запах чего-то вроде дыма.

– Мяу, – говорит Тибальт.

– Тезею Кассио хватит спать, – соглашаюсь я, подхватываю его на руки и направляюсь вниз.

Спустившись, ставлю кофе и пристраиваюсь кормой на кухонном столе. Мама оставила горшок с солью для атама вместе с чистыми тряпочками и маслами для протирания, чтобы стал как новенький. Он где-то там. Я чувствую. Я чувствую, что он в руках у того, кому ни в коем случае нельзя к нему прикасаться. Начинаю хотеть убить Уилла Розенберга.

Часа через три спускается мама. Я все еще сижу на столе и таращусь на горшок с солью, в кухне постепенно становится светлее. Раз-другой я начинал клевать носом, но во мне уже половина кофейника, и мне нормально. На маме голубой махровый халат, а волосы уютно встрепаны. Сам ее вид мгновенно меня успокаивает, хотя она бросает взгляд на пустой горшок с солью и закрывает его крышкой. Что такого в виде мамы, отчего сразу становится тепло и нестрашно?

– Ты спер у меня кота, – говорит она, наливая себе чашку кофе.

Тибальт, видимо, чувствует мое беспокойство: так и вьется у моих ног, обычно он так ведет себя только с мамой.

– На, забирай, – говорю я, когда она подходит к столу.

Поднимаю хвостатого. Он не переставая шипит, пока она не сажает его к себе на колени.

– Не повезло нынче ночью? – спрашивает она и кивает на пустой горшок.

– Не то чтобы. Кое в чем повезло. Оба типа везения.

Она сидит со мной и слушает, пока я изливаю душу. Я рассказываю ей все, что мы видели, все, что мы узнали об Анне, как я снял проклятие и освободил ее. Заканчиваю самым стыдным: что потерял папин атам. Излагая эту последнюю часть, я едва осмеливаюсь поднять на нее глаза. Она старательно держит лицо. Не знаю, означает ли это, что она расстроена пропажей или понимает, как потеря отразилась на мне.