Едва мысль о возможном преследователе проникла ему в голову, он уже не мог отделаться от ощущения, что тот где-то неподалеку. Каждые десять шагов Отец останавливался и осматривался вокруг, пытаясь расслышать что-нибудь сквозь шум дождя и стук сердца. Готовый среагировать на любой хруст, треск или резкое движение и выстрелить. Но он не видел ничего, кроме неровных контуров черных деревьев, скоплений листьев, покачивающихся на ветру, или неясных очертаний каменных стен, окаймлявших дорогу.

Он продвигался, с каждым разом все быстрее, замедляясь, лишь когда вновь улавливал быстрый топот твари, треск веток и шелест мокрых листьев. Дважды он сипло окликал ее, но слышал в ответ лишь стук тяжелых капель у себя над головой. Но то, что тревожило ветви и зелень у него за спиной, никогда не показывалось ему на глаза, будто было невидимым.

Последние полмили он слепо бежал сквозь деревья, обдираясь и ранясь, неоднократно подставляя лицо под хлесткие ветви, цепляясь руками за колючие кусты ежевики. Затем продолжил путь, задрав лицо вверх, пытаясь разглядеть тонкие конечности, перепрыгивающие с ветки на ветку, прежде чем снова скрыться в листве. Ему казалось, будто он видел нечто пикирующее и порхающее туда-сюда под черным небом. Либо слышал внезапный шум сквозь свист ветра, визги в вершинах самых высоких дубов и рябин, словно нечто крупное периодически металось прямо у него над головой. Несколько раз он падал, перекатываясь на спину и направляя пистолет в мокрую черноту, уверенный, что станет добычей летучего преследователя.

Вернувшись в комнату, он заверил себя, что его побег не сопровождался чем-то более осязаемым, чем паранойя, последствия травм и шок от совершенных убийств. А потом еще он увидел ту коллекцию произведений в кабинете Йоны Аберджиля. Этот вернисаж будто стал кульминацией некоего жуткого момента, последним штрихом в ритуале, в котором он невольно принял участие.

Конечности Отца дрожали от ужаса, вызванного его деяниями. Он снова чувствовал, как носок его ноги вдавливается в мягкое лицо Йоны, слышал треск и хруст, звон стекла, когда опускал бутылку виски на затылок мужчине. То были тактильные призрачные отпечатки совершенного им насилия.

Перед глазами у него снова возникла блузка сиделки с разрастающимся на ней красным пятном.

Где-то в глубине его головы звучал голос старика, зовущего Мари.

Коричневато-желтые разводы на белом мраморе.

Влажный пульсирующий висок Аберджиля.

Увиденные на стенах кости вновь заплясали перед Отцом. Он закрыл глаза руками, словно заслоняясь от этих образов. Но некоторые жуткие вещи, однажды увиденные, застревают в голове навсегда. Он знал это лучше, чем кто-либо.

За полированным стеклом, защищающим нишу в стене кабинета Йоны, был сооружен грубый алтарь с красными свечами, горевшими на фоне беспорядочно висящих фотографий: на снимках были запечатлены пустыри, бетонные стены, грязный брезент, темнеющие бревна и цемент, даже морская поверхность. Ящик, набитый пожертвованиями в виде бумажных денег, тускло поблескивающие драгоценности, бутылка винтажного шампанского, старое деревянное распятие, примитивное мачете, потемневшее от времени, – все это было разложено вокруг центрального предмета – человеческого черепа.

Но среди зловещих изображений, между свечей, словно игральные карты, также были закреплены фотографии людей. В основном это были черно-белые снимки лиц: угрюмые, голодные, с пустыми глазами, лохматые головы мертвецов на подушках, залитых собственной черной кровью, выцветшая форма, серая ткань, висящая на костлявых телах. Фотографии старых преступлений, панорамы холокоста и африканского геноцида. Но какие именно конфликты и зверства были запечатлены на них, он не мог догадаться. Эти снимки могли быть сделаны во время каких угодно кризисов, случившихся за последние тридцать лет, а некоторые даже могли относиться к прошлым столетиям.

Почти всю стену бара занимала безвкусная картина, передающая то же послание, что и снимки на алтаре. Рисунок напоминал иллюстрацию из ярких религиозных брошюр, раздающихся бесчисленными вариациями евангелистов. На нем была изображена огромная фигура с разинутой пастью, пустыми глазницами и изможденным пятнистым телом. На лице у нее застыло выражение неуместной радости или жуткого возбуждения. Голову облаченного в лохмотья существа украшал деревянный венец, а торс был словно соткан из грязного дыма, как и его конечности и сама одежда.

Окрашенное в синюшно-абрикосовый цвет небо за головой центральной фигуры кипело матовыми кучевыми облаками, с черными, словно обугленными краями. Прорехи между ними отливали болезненной желтизной, будто тяжелый тошнотворно-желтый свет пытался пробиться сквозь них. Это заставило Отца подумать о заболеваниях, передающихся через воду, и о дешевых саванах.

Незнакомый ему городской пейзаж был окаймлен красновато-оранжевым свечением, намекающим на пожар. В нижней части картины была изображена багровая лента с надписью на французском: L’Homme devant la mort.[7] Отец не знал французского.

Он решил, что рисунок относится к европейскому Средневековью, хотя и был примитивно-выразительным. В то время как алтарь имел отсылки к американскому авангардизму. Очередное столкновение уничтожающихся и конфликтующих культур, старых и новых, местных и иностранных, плотно закодированных и чуждых его глазам. Невежество, суеверие и далекие темные эпохи просачивались из прошлого вместе с наводнениями и лесными пожарами. Наибольшую обеспокоенность вызывала неуместность чего-то столь уродливого, зловещего, предельно мерзкого и вместе с тем извращенно-утонченного на роскошной вилле преступного авторитета. Похоже, что-то шло за ним оттуда. Но что именно?

Также Отец испытал необъяснимое благоговение после того, как встал на колени и казнил находящегося без сознания Йону Аберджиля. Он даже представлял, что совершает жертвоприношение, чтобы инициировать свое участие на некоем поприще, о котором едва догадывался. После учиненного им зверства он испытывал нечто, похожее на эйфорию, был окутан странной атмосферой, на мгновение напомнившей ему о Кентерберийском соборе. Однажды он посещал там службу, чтобы представить свою компанию. Примерно в то время, когда продовольственная помощь прекратилась и большое сводчатое здание наполнилось людьми, умоляющими Бога вмешаться в жизнь миллионов, которым грозила голодная смерть. Кабинет в доме Йоны Аберджиля, казалось, наполнял тем же заставляющим замолчать и внушающим страх почтением, сопровождающее безмолвную процессию со свечами, которую он наблюдал в Лондоне несколько лет назад. Ту, что проводилась в поддержку Бангладеш и растянулась на несколько миль. И каждое пламя символизировало тысячи людей, исчезнувших под бурными бурыми водами. Эта атмосфера вытеснила все, что было навеяно культовым снимком, сделанным после урагана в 2027 году, с белокурыми сиротами-двойняшками, стоящими на фоне их разрушенного дома во Флориде. Оцепеневшими, но болезненно невинными, с их мертвой матерью на переднем плане, которую они, словно спящую, накрыли одеялом.