— Я знаю, — тихо произнесла Ребекка, не глядя на нее.

— Я всегда знала, что с Мариусом не всё в порядке, — продолжала Инга, — что-то неуловимое, что нельзя сформулировать. Оно и сейчас так. Я все еще стою перед загадкой, что с ним происходит. Но сейчас я точно знаю, что это было всегда. Буквально с первой минуты, как мы познакомились. Я ведь рассказывала вам о том эпизоде. А также о том, что в различных вариациях это красной нитью проходило через нашу совместную жизнь. Я всегда нервничала, когда мы находились среди других людей, всегда была в напряжении. Одно неверное слово в неподходящий момент могло вызвать катастрофу. Мариус — этот милый, радостный, простой Мариус — был на самом деле пороховой бочкой, которая могла в любой момент взорваться. Это нестерпимо — жить с пороховой бочкой.

— А вы действительно практически ничего не знаете о его прошлом? О том времени до вашего знакомства? О его семье, его окружении… откуда он?

Инга покачала головой.

— Я, в принципе, почти ничего не знаю. Он уходил от всех моих вопросов. Я никого не знаю из его семьи. Я, конечно же, хотела познакомиться с его родителями, но поначалу он все время находил довольно прозрачные отговорки, почему в очередной раз наша встреча не могла состояться, а потом со всей ясностью заявил, что его взаимоотношения с родителями не из лучших. А однажды был довольно грубым, заявив, что его отец — тоталитарное дерьмо. Я не хотела настаивать на том, чтобы он все равно представил меня своим родителям. Кроме того, я не считала таким уж необычным то обстоятельство, что он, по всей видимости, практически не имел контакта с ними. В университете много таких людей, кто наслаждается полной свободой, считая свою семью мещанской и ограниченной, и порывает с ней. Позже они вновь сближаются… и мне кажется, что-то в этом роде я предполагала и у Мариуса. Я подумала, что пока что ему нужна полная свобода, а потом, когда-нибудь, он и его родители увидят друг друга другими глазами.

— А своей семье вы его представили? — спросила Ребекка.

Инга кивнула.

— Я взяла его с собой к нам домой на наше первое совместное Рождество. Мы еще не были женаты и не жили вместе. Мариус тогда провел одно из предрождественских воскресений у своих родителей. После этого он был поистине неприветливым и дерзким, когда мы говорили по телефону, и заявил, что ни в коем случае не станет проводить с ними рождественский сочельник. Я не хотела, чтобы он был один, и пригласила его поехать со мной. Родом я из деревни на севере Германии, у нас большая семья, и все мы собираемся у моих родителей с двадцать третьего декабря по первое января. Это всегда так прекрасно и по-семейному, и мне хотелось, чтобы и Мариус поучаствовал в этом. Но…

— Не сложилось?

— Сложилось. Во всяком случае, не было никакого скандала или чего-то в этом роде. Но я страшно нервничала… — Инга взглянула на Ребекку. — Странно, не так ли? Я старалась не думать обо всем этом. В ту неделю у меня постоянно болела голова. Однажды чуть ли не до полноценной мигрени… Мой отец поехал ночью в дежурную аптеку, чтобы привезти болеутоляющее. Никто не мог себе этого объяснить, потому что я никогда раньше не страдала головными болями. Я чувствовала, что это связано с Мариусом. Нас было четырнадцать человек, мы проводили каждый день вместе, сидели за одним столом, и было весело, а я пребывала в страхе, что кто-нибудь вдруг скажет что-то не то. Или, точнее, кто-то бросит вполне обычную реплику, но которая может снова задеть какой-то критический нерв у Мариуса. Я чувствовала себя так, словно на целую неделю затаила дыхание.

— Неудивительно, что у вас заболела голова, — заметила Брандт.

— Да, не правда ли? Но я не хотела признавать эту взаимосвязь. Незадолго до нашего отъезда…

Инга запнулась, и Ребекка вопросительно взглянула на нее. Молодая женщина глубоко вздохнула.

— Незадолго до нашего отъезда я спросила свою мать, что она о нем думает. Это было тридцать первого декабря, в канун Нового года. Мариус отправился с моим отцом и братьями в деревенский кабачок. У всех тамошних мужчин такая традиция на тридцать первое декабря… Я чувствовала себя совершенно разбитой. Мариус один — среди как минимум сорока чужих мужчин, сельских жителей… Которые могут быть довольно грубыми, особенно если выпьют, и не исключено, что они возьмутся за утонченного городского хлыща… У меня опять были головные боли, и по мне это, видимо, было заметно. Во всяком случае, моя мать сказала, что я выгляжу очень бледной, и спросила, что со мной.

Инга все еще видела перед собой эту сцену: они с мамой в уютной кухне их дома с соломенной кровлей, совсем одни, чего с ними ни разу не случалось за прошедшие десять дней. Они вместе пили кофе, а на улице было уже почти темно, и пошел легкий снег. Через кухонное окно можно было взглянуть на кажущиеся бесконечными луга, простиравшиеся позади их сада. И у самого горизонта как раз начали растворяться в сумерках ивы.

— Ты не нравишься мне, Инга, — сказала ее мать. — Ты так изменилась… Такая скованная и беспокойная… Как зверь, который в любую секунду должен быть начеку.

Дочь засмеялась и сама заметила, что ее смех звучал натянуто.

— Может быть, виной тому учеба в универе. Или жизнь в городе… Там и ветер дует иначе, чем здесь!

— Может быть, — произнесла мать неуверенно. — Но ты уже так давно живешь в Мюнхене, так далеко от нас — и до сих пор казалось, что тебе это только на пользу…

Инга сделала глоток кофе и посмотрела в окно. Снежинки стали сыпаться гуще.

— Как тебе, собственно, Мариус? — спросила она как бы между прочим.

Ей показалось, что мать довольно долго размышляла — слишком долго.

— Его нелегко оценить, — сказала она наконец.

— Да? — спросила Инга с удивлением. Ее мать была самым позитивным человеком из всех известных ей людей, и она ожидала услышать соответствующий ответ. Или надеялась услышать — потому что ей было необходимо получить подтверждение того, что ее избранник хорош?

— У меня такое чувство, — осторожно произнесла мама, — что он очень сложный человек.

"Наверняка найдется не так уж много людей, которые бы как-то связали Мариуса с прилагательным сложный, — подумала Инга. — Этот парень с беспутными изречениями и оригинальными идеями — сама сущность радости, которой не свойственно над чем-либо задумываться. Мариус, от которого порой ожидаешь немного больше серьезности, немного больше самоанализа… По-видимому, у мамы на этот счет совершенно другое мнение".

— Он кажется мне чем-то вроде фасада здания, — продолжила тем временем ее мать, — за которым кроется что-то… мне тяжело описать это словами… за которым кроется, возможно, такое, о чем мне вовсе не хочется знать.

На кухне было очень тихо. Инга вспомнила, что тогда ей на грудь словно упала свинцовая тяжесть.

— Ты никогда еще не отзывалась о человеке так плохо, — произнесла она.

Мать с сочувствием взглянула на нее.

— Мне очень жаль, если это прозвучало для тебя так. Я не хотела говорить о нем плохо. Я только хотела сказать, что в нем есть что-то, что не укладывается в голове…