— Может, здесь важна интуиция?

— Давай лучше поговорим о тебе. Что произошло с момента последнего визита?

— Ничего такого, о чем я хотела бы сейчас говорить. Может потом, но не сегодня.

Пластинки смотрели разочарованно. Секунда молчания.

— А есть что-нибудь, о чем ты хотела бы поговорить сегодня?

— Когда я говорила, что не чувствую необходимости любить, это была не совсем правда. Я могу любить, но это короткие мгновения. К тому же мне нужно… внешнее содействие.

— Можешь рассказать, как ты это делаешь?

Она покачала головой.

— Боюсь, что это нелегально.

* * *

За бронированным окном без решетки была заставка с изображением тополей. Комната, хоть и была небольшой и не особо уютной, не напоминала тюремную камеру. Две кровати, рабочий стол, душевая кабина и туалет, два кресла возле низкого столика и шкаф. За раздвижными стеклянными дверями виднелись декоративные ограждения и растения высотой в несколько метров. Можно было пользоваться спортзалом, теннисным кортом и бассейном. Если бы не запрет выходить на улицу, пребывание здесь не очень отличалось бы от санатория. Эта тюрьма выходила за рамки общественного представления. Двери в камеру закрывали после ужина и открывали перед завтраком. Целый день можно было ходить по блоку. Но возможность отсиживать здесь свой срок стоила куда больше, чем номера в комфортабельных отелях.

Талинский закончил отвечать на письма и отложил коммуникатор, включив режим «только важные сообщения». Несмотря на уединение, он не прерывал работу, более того — освобожденный от ежедневных обязанностей, которые отнимают время у людей на свободе, он работал куда продуктивнее. На письма отвечал трижды в день, после каждого приема пищи, за исключением ужина, после которого садился за книги. Он читал старых философов, юридические диссертации и экономическую аналитику. Его сутки были размеренны, а мысли — спокойны. По крайней мере, обычно так было. Сегодня тенью на его спокойствие лег крах его плана.

Он опустился в кресло. После ланча он обычно дискутировал со своим сокамерником, но сидящий в кресле напротив профессор Россмуда сегодня не спешил начинать разговор.

— Эта девочка вчера, — Талинский указал на место, где появился виртуальный экран с фотографией, сделанной перед зданием Совета, — каким образом она угрожает обществу из-за того, что на ее глазах погибла мать?

— Чушь, — лениво отмахнулся Россмуда. — Вопрос должен звучать так: «Что полезного может дать обществу ее спасение?». Тут речь даже не в другой точке зрения, это иные ценности нашего мировоззрения. g.A.I.a. своей целью считает вездесущее подчинение закону. ПО — то есть Потенциальная Опасность — это потенциальная угроза нарушения закона, то есть неурегулированных, непостоянных, недоработанных правил. А этот ребенок после подобных травматических событий, возможно, вообще не справился бы с жизнью.

На видеозаписи оранжевая Ныса с надписью «ЭЛ» в круге подъехала к зданию Совета. Никто не пытался помешать, когда элиминаторы в черно-оранжевых костюмах загружали девочку в фургон. Она плакала, протягивая ручонки к мертвой матери. Талинский не выдержал и выключил видео. Подошел к окну.

И это, блять, правильно?! Необходимость во имя высшей правды? Может, в бездушном мире сукиного сына Россмуды, но с человеческой точки зрения это было ужасно. Невинного ребенка толкнули в бездну Элиминации. Потому что какой-то сраный алгоритм решил, что через много лет она может встать на скользкий путь. Талинский провел ладонью по лицу. Он всем повторял, что, начиная с определенного уровня, уже нет морали и нет совести. На кону миллионы жизней, начинается простая математика. Легко рассуждать, но вид этого ребенка…

— Выглядишь удрученным, — сказал профессор. — Ты знал эту девочку?

— Нет, откуда, — Талинский ответил резко и обернулся к собеседнику. — Просто… мне жаль ребенка. Она ни в чем не виновата.

— Мы живем в хреновые времена, — произнес профессор, стуча трубкой в пробку посреди пепельницы.

— Красивая отговорка, — Талинский хмыкнул. — Но последние пару дней ты тоже какой-то нервный.

— Зато ты излучаешь оптимизм.

— Ты прав. — Талинский махнул рукой. — Хреновые времена.

— Крушевский должен был исчезнуть сразу после обвинений той женщины. — Профессор оставил трубку в покое. — Это не первая подобная клевета в истории нашего Кольца. Но эффективна как никогда. Страшно предположить, кто за этим стоит. Как думаешь?

Талинский невольно расстегнул пуговицу под шеей. Россмуда не принадлежал к числу посвященных и ни о чем не догадывался. Они ожидали ведь совсем другого результата — Крушевский должен был стать мучеником.

— Это идеальная операция, — продолжил профессор. — Главный преступник погибает через несколько минут после убийства, а единственный свидетель, дочь жертвы, бесследно исчезает в бездне Элиминации. Некого допрашивать, нет следов. Нет дела.

— Меня тоже это удивляет, — Талинский поддакнул грустно и на этот раз искренне. — Постоянно об этом думаю.

— Это ведь неслучайно! — Профессор нацелил на него трубку. — Слишком сложная операция, слишком невероятное совпадение несчастных обстоятельств. Пусть у меня кактус в заднице вырастет, если это не было частью какого-то огромного плана. Включи еще раз это видео.

Талинский неохотно потянулся за коммуникатором и включил воспроизведение. Привилегия жителей блока А — разрешение использовать коммуникаторы при условии согласия на их внезапную проверку. На практике таковая никогда не проводилась. На экране, который появился перед ним в метре над землей, волновалась толпа с высоты птичьего полета. Информационные сервисы традиционно транслировали в 2D. У Талинского до сих пор перед глазами стояло видео со вчерашнего вечера. Он долго не мог прийти в себя. Таких демонстраций город не видел давно, что само по себе было странным. Он не хотел смотреть его заново, равно как и не хотел разговаривать об этом. Но был вынужден. Знания Россмуды могли быть полезны.

* * *

Видео транслировалось на нескольких виртуальных экранах, под разными углами. Крушевский с огорченной миной смотрел его в который раз. Он побаивался пикета под своим офисом или даже перед домом, потому что кто-то из третьесортных блогеров, очевидно, уже нашел и обнародовал его личный адрес.

Он яростным движением выключил видео и встал возле окна со стаканом апельсинового сока в руке. Всматривался в ночной Вавер, над которым поднимался Грохов, а еще выше — затянутый туманом Таргувек. Через минуту все исчезло за завесой дождя.

Ни одного пикетирующего человека за воротами. А ведь он был на первом месте в утренних новостях.

Что за кретин сказал: не важно, как говорят, важно, что вообще говорят? На кухонном столе лежал его коммуникатор, над которым поднимались выбранные заголовки важнейших новостей. Да, сегодня он был самым популярным политиком Кольца Варшава. Жаль только, что его фамилию сопровождали такие эпитеты, среди которых «извращенец» было еще мягким. Рейтинги упали с тридцати одного до двенадцати процентов. Он, разумеется, подаст иск на новостные сервисы, иначе это будет выглядеть так, как будто он признает обвинения. Вероятно, в некоторых случаях он даже выиграет суд. И на всем этом деле неплохо заработает. Но имидж… но двенадцать процентов… Лучшее доказательство того, что система работает плохо и требует изменений. Ведь эти чертовы СМИ специально публикуют непроверенную информацию. Какой позор для системы, если обвиняемый вынужден защищать свою невиновность, считающуюся неоспоримой, пока не доказано обратное. Это все вне закона. Несправедливо оклеветанный становится виновным и несет наказание еще до участия полиции и прокуратуры, не говоря уже о судебном процессе.