Мясо уложили в пакет с яркой рекламой сигарет «Marlboro», его несла Лариса, а свекровь держала в руках легкомысленную авоську с бутылкой молока и зеленым луком, перья которого развевались, как конский хвост.

Солнце припекало, обещая скорую весну, улица была будто умытая, и на секунду Ларисе показалось, что счастье – всерьез, а Алексей исчез вместе с теменью декабря.

Они вытащили стол на середину кухни, смахнули с него все, и Ангелина Григорьевна принялась месить тесто, а Лариса завороженно смотрела, как здорово это у нее получается.

– Помнят руки-то, – смеялась свекровь и бросала круглый колобок на стол, как настоящий повар.

Лариса крутила мясорубку. Кавказец на рынке не зря клялся мамой – в мясе почти совсем не оказалось жил, и нож пришлось очищать всего один раз.

Когда фарш и тесто были готовы, миски с ними убрали в холодильник, а Ангелина Григорьевна выбрала самую большую доску, ошпарила ее кипятком и струганула ножом.

Протерла насухо и, густо присыпав мукой, положила на доску небольшой комок теста. Взяла скалку в руки, чуть поколдовала, и комок будто сам собою раскатался тонко, как лист бумаги.

– Что удивляешься? – смеялась Ангелина Григорьевна. – В руках настоящей женщины любая работа спорится. Так что давай, Ларочка, перенимай опыт, пока я жива.

– Ну что вы…

– Давай-давай! Надоели уже эти неумехи квелые! Сидят только жопы наедают и на собственных мужей стучат начальству. Слава богу, ты не такая у меня.

– Не такая, – прошептала Лариса, делая вид, будто поглощена вырезанием кружочков из теста.

Ангелина Григорьевна выглянула в коридор.

– Никиты-то нет?

– Уехал на работу. Он всегда по субботам наведывается.

Свекровь кивнула и быстро раскатала следующую порцию теста.

Теперь все было готово для лепки. Ангелина Григорьевна брала тонкий, почти прозрачный кружочек, клала в его центр чайную ложечку фарша, складывала пополам, закрывала, как конверт, а потом вытягивала ушки и складывала вместе, и все это за несколько секунд. Лариса старательно повторяла действия свекрови, но выходило гораздо медленнее и совсем не так аккуратно.

– Ничего, ничего, не все сразу, – подбодрила Ангелина Григорьевна, – я тоже не вдруг научилась. Ах, Ларочка, я так хотела дочку, но не вышло, а тут мне бог тебя послал. Ты такая хорошая девочка…

– Что вы, нет!

– Детка, я на твоей стороне, – улыбнулась свекровь, – ты пока еще не понимаешь, что жизнь длинная и в ней всякое бывает.

Лариса похолодела.

– Никита у нас с детства был замкнутый человечек, а мы с отцом его еще так воспитали, что для мужчины дело превыше всего, – Ангелина Григорьевна нахмурилась, – так что, зная своего сына, я понимаю, что тебе с ним может быть трудновато.

– Ни капельки! Меня ведь тоже так воспитали, что дело превыше всего!

– Поверь, я это вижу и ценю. Другая давно бы уже закатила истерику, куда это муженек отправился в выходной день, а ты спокойно с его мамашей пельмешки лепишь. Ты умница, Ларочка, есть в тебе настоящая женская мудрость, и это главное. Жизнь, она ведь такая штука, в ней случается все, кроме того, что мы ждем. Все всегда иначе.

Лариса молча кивнула и заплакала.

– Что ты, что, девочка моя, не плачь! Руки в муке, как мне тебя утешить?

– Вы так добры ко мне…

– Милая, прекрати эти церемонии! На вот салфетку, вытри глазки. Все хорошо. Мы родные люди.

Лариса промокнула лицо бумажной салфеткой.

– Не сердись на Никиту, что он уделяет тебе мало внимания, и не думай, что у него кто-то появился, – мягко заметила свекровь, – а то есть жены, которые шпионят за своими мужьями, чуть только что покажется им не так. Не уподобляйся этим дурам.

– Ни в коем случае.

– Вот и славно. Смотри, у нас целый поддон готов, давай-ка вынесем его скорее на балкон, чтобы пельмени схватились. Можно сразу в холодильник, только это будет совсем не то.

– Ангелина Григорьевна, здесь все-таки не сибирская деревня, а промышленный город.

– И то правда.

Свекровь положила поднос в морозилку, отряхнула руки от муки и осторожно, одними локтями, обняла Ларису.

– Супружеская верность – хорошая штука, но ее сильно переоценивают, моя дорогая, – шепнула она, – поверь, вовсе не она делает брак несчастным, а неумение прощать.

* * *

Вера Ивановна не любила залеживаться в кровати и по выходным вставала так же рано, как в будни.

Она проводила Таню в институт, накормив ее любимой пшенной кашей с тыквой, и принялась за генеральную уборку.

Сейчас наведет идеальный порядок, потом нагладит Танину блузку с тысячей оборок, которую дочь обожает, но редко носит, потому что гладить все эти рюши – занятие не для слабонервных.

А к вечеру приготовит что-нибудь вкусненькое: пирог с яблоками, например, или сырники с изюмом.

Она сделает так, что дочь будет счастлива и никогда не пожалеет, что осталась на Родине! У нее будет прекрасный русский муж, русские дети, заботу о которых Вера Ивановна полностью возьмет на себя. Пусть Танечка посидит полгодика, поиграется и снова выходит на лед. Она ведь способная спортсменка, и задатки педагога у нее великолепные. Если мать будет помогать и освободит от разных бытовых хлопот, то девочка быстро добьется успеха, и как знать, вдруг станет известным тренером вроде Станислава Жука?

А детки рядом с бабушкой вырастут здоровенькими, крепенькими и умненькими.

Не зря существует пословица – где родился, там и пригодился.

Да, модно сейчас ругать Союз, мол, жизнь плохая, но как она станет хорошая, когда уедут все, кто покрепче да поумнее?

Если бы отец Тани был жив, разве он позволил бы ей покинуть Родину? Да ни за что!

Стремянка, стоя на которой Вера Ивановна протирала люстру, пошатнулась, пришлось крепко вцепиться в верхнюю ступеньку, чтобы вернуть равновесие.

Немного отдышавшись, Вера Ивановна все-таки смахнула пыль с оставшегося плафона.

Нет, пусть Еремеев идет к черту со своей подозрительной помощью!

У Тани родители русские, и дети, значит, тоже должны русскими родиться и вырасти!

Вера Ивановна решительно сложила стремянку и засунула ее в чулан.

Должны знать свою историю, гордиться павшими в боях Великой Отечественной войны прадедами и героическим дедом, который пожертвовал жизнью ради того, чтобы спасти людей от опасного преступника, а не расти на дурной капиталистической морали, где человек человеку волк, а нажива прежде всего.

Валентин Васильевич позвонил, когда она только что закончила уборку и наслаждалась в кухне чашечкой чая, с удовлетворением озирая плоды своих трудов.