Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я ведь говорил, что хочу поехать на конференцию, встретиться с авторами. — Он покачал головой. — До сих пор не могу поверить, что разговаривал с женщиной, которая написала «Шаловливую маркизу».
Я покачала головой. Неужто бедняга совсем рехнулся?
— Такой чуши я еще не слыхала. Ты только-только начал читать эти книжонки…
— Книжонки! Да как у тебя язык поворачивается?!
— А теперь ты прямо фанат любовного романа! Не говоря уж о том, что в своем стремлении пообщаться с авторами готов выставить меня круглой идиоткой.
— Как?
— Преподнеся мне такой сюрприз.
— А что мне оставалось делать? Если бы я поделился с тобой своими планами, ты бы запретила мне приезжать. А кроме того, никто и не заметил моего появления, за исключением тебя и, возможно, сандвича с копченой колбасой, с которым ты обедала.
— Я видела, как поворачивались головы, когда ты возник у нашего столика. Дамы сразу смекнули, что это не просто так. — Я запнулась. — И кто дал тебе право обзывать Дэна сандвичем с копченой колбасой?
— Он пустышка.
— Он очень милый.
— Точно. Даже родился в рубашке.
— Если хочешь знать, отец у него — сантехник. И в Корнелле он получал стипендию!
— Будь его отец хоть святым, мне без разницы. Души у него нет. Неужели ты сама не увидела, заглянув в его пустые глаза?
Сейчас я заглядывала в глаза Флейшмана. Пустыми они не были, но мне показалось, что души нет как раз у него. Он буквально высасывал воздух из номера, из меня.
— Честно говоря, Ребекка, — продолжил он, — если ты не ценишь себя выше этого пластмассового человечка, одетого братьями Брукс, твою самооценку не поднять и подъемным краном.
— До твоего появления с самооценкой у меня все было в порядке.
— Ну да. А как насчет блевотины, которая перепачкала одного несчастного редактора?
По моему телу пробежала дрожь.
— На нее попало совсем ничего.
— Господи!
— Не так уж все было и плохо…
Кого я хотела обмануть? Это был кошмар. При воспоминании о полете мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда.
— Видишь? — Он назидательно покачал пальчиком. — Мне следовало лететь с тобой.
— Зачем? Чтобы меня вырвало на тебя?
И знаете, идея как-то сразу начала мне нравиться.
Флейш всплеснул руками:
— Не пойму, что с тобой происходит! Такое ощущение, будто ты не рада меня видеть.
— Потому что я начинаю чувствовать, что ты высасываешь из меня жизнь и будешь сосать и сосать, пока не останется одна оболочка. Ты сук-куб.
Он вскинул руку, останавливая меня.
— Во-первых, суккуб — женского пола, дьяволица. Полагаю, ты хотела сказать — инкуб. Ты все-таки редактор, а потому должна правильно использовать слова.
Раздраженно фыркнув, я упала на кровать.
— Во-вторых, — он навис надо мной, — твои слова меня обидели. Я не пиявка, которая к тебе присосалась. Когда я в последний раз занимал у тебя деньги?
Я говорила об эмоциях, а не о финансах, но раз уж он об этом упомянул…
— Как насчет счета за кабельное телевидение?
Он моргнул.
— При чем тут это?
— Ты сказал, что в этом месяце у тебя нет денег, чтобы заплатить за него, поэтому заплатила я. А на следующий день появился с новеньким ай-подом[58].
— И что?
Что-что… Как будто он не понял!
— И как ты оплатил эту поездку?
— Точно так же, как ты — эту шелковую пижаму. По карточке.
Я покачала головой.
— Что? — завелся Флейш. — Думаешь, ты единственная в этом мире, кто может позволить себе влезть в долги?
— На твои долги мне наплевать.
— Тогда из-за чего ты так злишься? Из-за счета за кабельное телевидение? Из-за моего ай-пода?
— Я не злюсь! — воскликнула я, хотя… конечно же, злилась.
— Хорошо, — пробурчал Флейшман. — По возвращении выпишу тебе чек.
Я подняла голову:
— Если ты можешь выписать чек, почему не сделал это двумя неделями раньше?
— Две недели назад денег у меня не было. Ладно, наверное, мне не следовало покупать ай-под до того, как я расплатился с тобой. А может, следовало купить ай-под тебе. Ты бы порадовалась?
— Хватит об этом. — Действительно, какой смысл? Я так злилась на него, что подобные мелочи не имели ровно никакого значения. — Плевать мне и на счет за телевидение, и на ай-поды, и на все остальное.
— Дело не в том, что я жадный, — не унимался он.
— Нет, ты щедрый. Слишком щедрый. Возможно, потому, что не зарабатываешь деньги. Просто ловишь их, когда они падают тебе в руки.
— Я работаю!
— Флейш, ты не работаешь. Во всяком случае, постоянно. Ты не работаешь, и ты ничего не можешь довести до конца. Я готова спорить: ты не закончишь и ту пьесу, которую сейчас пишешь!
— Поспорим?
— Нет.
Я уставилась на него. Он — на меня.
Это было нелепо. Мы были соседями, однако происходящее в моем номере куда больше напоминало семейную ссору. Ссору между супругами, для себя уже решившими подавать на развод. Если бы Флейшман ворвался сюда, заявив, что причина его появления в Портленде — ревность к Дэну, все пошло бы иначе. Я бы тут же растаяла. Восприняла бы его приезд как рыцарский поступок.
Вместо этого он утверждал, что ему хотелось пообщаться с мастерами любовной прозы, и его совершенно не волновало, нравится мне его присутствие здесь или нет.
— Я тебе покажу. Сама увидишь. И удивишься.
— Я удивлюсь, если ты действительно сделаешь хоть что-нибудь.
И это говорила я? Если б он закончил эту ужасную пьесу, я стала бы всеобщим посмешищем.
Но, как и всегда, если я впадала из-за этого в панику, мне на помощь приходили числа. В Нью-Йорке пьесы писали половина занятых неполный рабочий день. Если предположить, что таких набиралось сорок тысяч, получалось двадцать тысяч пьес. Каждый год на Бродвее и вне Бродвея ставилось порядка сотни пьес. То есть до сцены доходила одна пьеса из пятисот.
Теория вероятностей определенно работала на меня.
— Сама увидишь, — повторил он.
Наутро я проснулась от стука в дверь. Перевернулась на другой бок, застонала, взмолившись, чтобы незваный гость развернулся и ушел. Потом услышала, как звякнула цепочка, а в прихожей послышались мужские голоса. Я успела разлепить глаза, чтобы увидеть, как Флейшман вкатывает в комнату тележку с завтраком.