— Это ты, господин начальник, напраслину на меня наводишь. За свои чудачества я расплатился сполна. Как-никак четыре года на каторге провел.

— Стало быть, ты честный человек? — очень серьезно поинтересовался Ксенофонтов.

— А то как же! — поддакнул Костыль. — Во всей Москве только два человека честных, а я среди них.

— Ну а еще кто же честен? — слегка улыбнулся Ксенофонтов. Странный разговор начинал его слегка забавлять.

— Неужто вы не знаете? — очень искренне удивился Степка Костыль. — А другой человек — вы будете, ваше высокоблагородие.

— Спасибо тебе, голубчик, за столь высокую оценку. Ступайте дальше, господа, этого шельмеца я знаю, документы у него в порядке. Малый он безобидный, несмотря на то что уж очень на черта похож, если кого и может обидеть, так только себе подобных. Да и обида та невелика, разве что суму с мелочью сопрет у собрата.

— А ну вылазь! — громко заорал молоденький городовой, пытаясь вытянуть за ногу какого-то босяка.

Мужичок усиленно сопротивлялся, крепко орал и не желал появляться пред светлые очи пристава.

— Вылазь, говорю, не то хуже будет! — совсем разволновался городовой, проявляя невиданное усердие.

Через несколько минут борьбы, не без помощи подскочивших полицейских, из-под нар выволокли крепкого босяка лет тридцати.

— Какой сюрприз! — обрадованно воскликнул Ксенофонтов. — Какая встреча! Вы знаете, кто это такой, господа? — ткнул пальцем пристав в мазурика. — Да это же сам Васька Хруль! А знаешь, я тебя давно разыскиваю. Познакомьтесь, господа, домушник, причем высшей квалификации. Помните, третьего дня был купеческий дом ограблен на Басманной? Так вот, это его рук дело.

— Господин начальник, не я это. Вот тебе истинный крест, не я! — усердно крестился мазурик.

— Эх, батенька, — печально качал головой пристав. — Вижу, что креста на тебе нет. Что же ты отпираешься, если твои пальчики на подоконнике остались? А может, ты к купцам первой гильдии в гости заходил? Случаем, не к дочке ли его красавице сватался? — скрестил на животе руки Ксенофонтов. — Она девка видная, красивая, по ней половина Москвы с ума сходит. А тут еще и приданое дадут немалое. Поди, целый миллион будет! Такое состояние за всю жизнь не истратишь.

— Вам все, господин начальник, шуточки, — поднялся, отряхиваясь, Васька Хруль.

— Только одного я не могу понять, Васька, — печально выдохнул Ксенофонтов. — Как это ты, такой уважаемый человек, можно сказать, в своем деле виртуоз, и под лавку залез? А с кем дружбу завел? С «не помнящими родства»!

— Господин начальник, ты мне на психику не дави, я сам ученый, — грубовато заметил Хруль.

— А об этом я наслышан, милейший, твое дело у меня на полочке стоит. И хочу тебе заметить, что оно не пылится, просматриваю я его временами. Вот что, любезный, — обратился Ксенофонтов к одному из стоящих рядом городовых, — отведи его к остальным непутевым, у меня к нему разговор особый имеется. Да стерегите его как следует, — сурово посмотрел он, — а то парень прыткий, на многое способен.

— От меня не убежит, — грозно заверил городовой и, завернув Ваське Хрулю руку за спину, громко скомандовал: — А ну пошел! И не балуй у меня, а то живо кулаком в рыло схлопочешь.

— Ты бы полегче, господин городовой, — взвыл от боли Васька, — так ведь ненароком и без руки остаться можно.

— Ничего страшного не случится. Домушничать перестанешь, — вытолкал Ваську к выходу городовой.

— Без куска хлеба останусь.

— Не останешься. Сядешь на базарной площади с протянутой рукой, глядишь, добрые люди и подадут копеечку. Так что денег тебе хватит и в ночлежке на полу выспаться.

Ксенофонтов уверенно пробирался по проходу. Встречались знакомые лица, и он радовался им бурно и очень искренне, как будто в закоулке Хитрова рынка и впрямь повстречал родственную душу.

— Господи, неужто это вы, Петр Ильич, какая честь! — Цепким взглядом пристав выудил среди сгрудившихся бродяг худого мужчину лет пятидесяти. — Господа, знакомьтесь, перед нами известный вор-карманник международного класса Петр Ильич Золотов. Вы даже представить себе не можете, какой это мастер! Одним словом, марвихер! В недавнем прошлом один из аристократов преступного мира. Петр Ильич, как же это вы так? Скажу откровенно, не ожидал я вас здесь встретить с вашим-то талантищем! Господа, Петр Ильич свободно разговаривает на трех европейских языках. Признаюсь, мне очень жаль. — Было похоже, что Ксенофонтов искренне расстроен.

Городовые с интересом посматривали на сморщенного мужичонку, у которого вместо штанов болтались на бедрах жалкие лохмотья. Все сказанное никак не вязалось с его внешностью.

— А мне каково, Влас Всеволодович! — печально протянул Золотов. — Были времена, когда я останавливался исключительно в гранд-отелях, обедал только в самых дорогих ресторанах. Водил дружбу исключительно со знаменитостями. И знаете, как меня называли?..

— Знаем, голубчик, знаем, — перебил Ксенофонтов. — Графом Конде. Потом князем Морганьи. — Он обреченно махнул рукой и проговорил в сердцах: — Всех ваших имен и не упомнишь, уважаемый Петр Иванович.

— Вы правы, — согласился Золотов. — Имен у меня было немало. Кем я только не был! Итальянским князем, английским графом, даже однажды пришлось побывать венгерским раввином. Вы можете мне не верить, господа, но когда-то мое состояние оценивалось в миллион рублей. Я имел дома в Петербурге, в Вене… в Париже у меня была шикарная квартира неподалеку от Елисейского дворца. — В глазах Петра Ильича горели веселые огоньки. — А когда я…

— Угодил на каторгу, — перебил Влас Всеволодович, и улыбка его при этом сделалась почти зловещей.

Петр Ильич строго взглянул на пристава и произнес:

— О каторге решили заговорить, ваше благородие. Так вот, я сидел на двух каторгах, одна была французская, а другая — наша, российская. И хочу вам сказать, что марвихеры на всех каторгах пользуются авторитетом, — подбородок Золотникова горделиво вздернулся. — Настоящий талант, он нигде не пропадет. На французской каторге у меня босяки были, которые ухаживали за моей одеждой, как если бы я был английский лорд. Вот так-то, господа! На сахалинской каторге я имел все лучшее и без моего согласия заключенные не могли наказать ни одного ослушавшегося. Эх, если бы вы знали, какой я был уважаемый человек! — с пафосом воскликнул Петр Ильич.

— Что же ты так крепко сдал, сердешный? — очень искренне посочувствовал Ксенофонтов. — В кутузку бы тебя за твои поздние признания, да уж ладно, наслаждайся свободой. Вот что, — Ксенофонтов повернулся к городовому — малому лет двадцати пяти, который исполнял при нем роль адъютанта, — профильтруй! И чтобы ни один мазурик через сито не проскочил, а я пойду других господ навещу.

— Слушаюсь, ваше благородие! — радостно воскликнул парень, как будто получил солидную прибавку к жалованью. — Хипесники, коты, громилы, городушники и просто господа босяки, показывайте свои бумаги, пока руки не повыворачивал!