— патриотическая, в духе Каткова, К. Леонтьева или даже Победоносцева, ничем особенно не ужасна. Идеология как идеология. Мне не нравится, а кого — то воодушевляет. И на здоровье. Но ведь нет никакой такой идеологии, нет никаких государственников и тем паче нет консерваторов. Есть один и тот же оксюморон. Люди, собравшиеся в пикет, именуют себя духовной оппозицией. Как прикажете понимать? Если это оппозиция власти, то она политическая. Политика — дело низкое, земное. Из политики корысть извлекают, не гнушаясь самым мелким профитом. И чем мельче, но последовательней добываемый профит, тем выше и опять — таки последовательнее политика. Ради политики можно прийти и к «Останкино». Но ради духовности ходят в другое место, особливо когда Троица и полагается в церкви с березою стоять да на кладбище с водкою ездить.

Люди, собравшиеся в пикет, именуют себя консерваторами. Но консерваторы в пикет не ходят не то что по праздникам, — даже в будни. Они дома сидят и чай с вареньем пьют. Консерватизм — не одни лишь политические убеждения, консерватизм — в большей степени психофизика. Консерваторы от природы спокойные, здоровые и румяные. Они прежде всего ценят стабильность и никогда ею не жертвуют. Они крепко думают, прежде чем «по — мужски поговорить», и не расположены объявлять об этом по телевизору. Телевизионные угрозы — жест не политический, а театральный, плод не силы, а слабости, отчаянье истерики, как в газете «День»: «Нас остановит только пуля!» Так кричит пожилая балерина, прежде чем навсегда покинуть сцену. Пребывая, между прочим, в уверенности, что тоже «поговорила по — мужски».

Люди, собравшиеся в пикет, именуют себя коммунистами и антикоммунистами. И это единственное, что верно. Причем верно не только по отношению к различным группам, но и по отношению к одним и тем же людям сразу. Они одновременно и коммунисты, и антикоммунисты. И, к сожалению, такой навязчивый плюрализм распространяется далеко не только на тех, кто собирается в пикеты. Кинокритик Саша Киселев, на которого всегда радостно сослаться, недавно напомнил старую поговорку: нет зрелища более тягостного, чем пьяная баба, тощая свинья и нищий буржуй. Опыт последнего времени показал, что зрелище более тягостное все — таки имеется: это люмпен — либералы, люмпен — консерваторы и люмпен — истеблишмент. В эпоху перестройки господствовали либералы, наживая капитал на глупейшей, но безобидной антикоммунистической истерии, на многообразной войне с памятниками. Ленина снесли, и казалось, что путь в светлое будущее расчищен. Более того, казалось, что люди, сносившие Ленина, и есть либералы, хотя последние никогда не действуют сообща с толпой, даже если она вершит правый суд.

В стране с демократическими навыками либералы отстаивают личность перед государством, частное перед общим, прихоть вопреки правилу. И они необходимы.

В стране с демократическими навыками консерваторы отстаивают ценности государства, общего перед частным, правила над прихотью. И они тоже необходимы.

Наконец, в стране с демократическими навыками власть отстаивает только закон, но зато делает это рефлекторно, то есть без колебаний и, разумеется, без дебатов, которые отданы в удел общественности, тем же либералам и консерваторам. В отсутствие зараз и первого, и второго, и третьего или — что еще хуже — в смешении их стала возможной совершенно немыслимая коллизия, происшедшая в «Останкино». На бездействие власти многие обратили внимание. Но плохо не столько само бездействие, сколько неизбежная его закономерность.

Тяготы реформы качнули общественный маятник вправо, превратив вчерашних люмпен — либералов в люмпен — консерваторов. Та же коммунистическая, она же антикоммунистическая истерия двинулась по другому, как бы государственному руслу, снося вместо памятников границы, что для реальной безопасности страны горше любых пикетов. Посягательства на Крым, Приднестровье и Осетию уравняли легитимную власть с шутовским съездом народных депутатов СССР, требующим того же самого, но более последовательно. Бывшие западники и почвенники, либералы и государственники делятся теперь только по принципу личных амбиций: власть, и без того шаткая, постоянно компрометирует себя склоками между законодательными и исполнительными структурами.

В такой ситуации разница между людьми, оказавшимися по обе стороны баррикад, между пикетчиками и значительной частью истеблишмента, выглядит весьма проблематичной. Люмпенское подсознательное недоверие к закону, помноженное на слишком заметное сомнение в своей правоте, привело власть за стол переговоров с пикетчиками. Увидев, как сладко беседует с ними сам главный полицмейстер города Мурашев, московские депутаты исключительно ради того, чтобы нагадить мэрии, состряпали указ, в котором, по сути, благословили бандитов, то есть прямо надругались над Уголовным кодексом. Параллель с летом семнадцатого года стала какой — то неотступной. Но не Мурашев, нежно — застенчивый, и не Моссовет, прыщаво — заносчивый, а именно общая неуверенность истеблишмента в самом себе сделала такое возможным. Как летом семнадцатого года. Значит, все опять повторяется. Значит, любая урла может три дня мочиться вокруг «Останкино» и в награду получить лучшее время в эфире. Значит, сбудется мечта повелителя мух из «600 секунд», и он превратит их в 6 оо минут по первому каналу. К чему это приведет в многострадальном СНГ с его расшатанной психикой и таким же расшатанным ядерным арсеналом — лучше не думать. И не диво, что благочестивые христиане на Троицу прятались по церквам, шепча: «Господи, помилуй!»

Июнь 1992

Уютное убийство

Все романы Агаты Кристи похожи друг на друга — писательница хороша не своей оригинальностью, а своей повторяемостью: открывая новую книгу, читатель знает, что в ней найдет. И никогда не обманывается: в однотипных ситуациях по однотипной интриге действуют однотипные герои.

Действие всегда происходит в замкнутом или ограниченном пространстве, число действующих лиц всегда также ограничено, каждый из них всегда имеет свой мотив для убийства, а все вместе всегда составляют милейшее и респектабельнейшее общество. Все сюжеты Агаты подчинены логике: любое преступление всегда ни в коем случае не случайно, убийца всегда преследует некую цель и не может быть просто маньяком, причинно — следственная связь всегда строго продумана и выставлена на обозрение — читатель всегда получает возможность догадаться о том, что на самом деле произошло. Такая жесткая структурированность не оставляет места для вдохновенного писательства — им Агата и не страдала. Ее герои вполне ходульны, язык их беден и, как известно, доступен начинающим, а психологические коллизии не назовешь излишне изобретательными.

Все это ставили Агате в минус, но все это нужно поставить ей в плюс.

Психологизм Агаты не то что бы плоский, он линейный.

Ее героям не свойственны головокружительные душевные кульбиты и мучительная двойственность. Праведник здесь может оказаться злодеем и наоборот,