может податься к демократам — его там простят и облобызают. Лимонова никто не обязывал маячить на съездах и митингах, закалываться, как поступила Лукреция из истории, или раздавать пощечины, как Лукреция из «Графа Нулина». Это удел Сажи. Ее демократы лобызать не станут.

Сажи Умалатова не случайно не нашла своей идеальной пары, и не случайно Афины ее отвергли. Она — маркирована. Она — мечена. Она — часть мира, канувшего навсегда, без всяких злых козней и даже без насилия со стороны отсутствующего Тарквиния. Мира, в котором бригадир и красавица — ясная, звонкая, статная — могла быть избрана на съезд от КПСС, и — что не менее важно — сесть в поезд в родном городе и с шутками, с курицей, с солью, крутыми яйцами и крутым же запахом давно не стиранных носков случайных попутчиков по купе сладко — уютно добраться до Москвы. А там кормить привезенными из дома мандаринами и товарок по депутатскому корпусу, и подружек по заочному факультету, и соседку в Большом театре, где им спляшут «Лебединое озеро» всего за 3.50 с каждой.

И никогда больше не будет этой бросовой роскоши последней империи: ни этого поезда, ни этих мандаринов, ни чая в мельхиоровом подстаканнике, ни балета, что впереди планеты всей, ни груды золота на Олимпиадах, ни Аллы Пугачевой к Пасхальной заутрене, ни пирожка с мясом за девять копеек.

1992

Василий Перов. «Монастырская трапеза»

Господи, помилуй

Июнь 1992

12 июня, в первый День независимости России и в первый день пикетирования «Останкино», программа «Взгляд» давала свой «Talk — show», вроде бы рядовой и ничем не выдающийся. Как и заведено, в программе приглашенные зрители встретились с тремя участниками, которым положено выражать разные точки зрения. Не три — что было бы слишком шикарно — трех нам и по миру не собрать, но хоть две на троих. Сталкиваемые ведущими в лоб, они порождают драматургию, тоже лобовую, но на другую не уповаем. В последней передаче вослед за разногласиями пропала и эта нехитрая конфликтность. Обычных двух точек зрения наскрести не удалось. Царила одна — национально — государственная. Одна на троих. Думаю, лишь известные предрассудки и наличие зала помешали Кожинову, Травкину и Станкевичу застыть в последнем поцелуе. Но они к этому были явно близки. Намек на конфликтность возник только в соревновании: кто лучше изъяснится в любви к государственности. Выступали прямо по Пушкину: «Кабы я была царица». И, как у Пушкина, общность стратегии ораторов оттенялась некоторой разницей в тактике. Все шли к одной цели, но каждый своим путем.

Кожинов продемонстрировал свойственную ему изобретательность. Наклепавши для начала на Старовойтову и представив ее то ли боярыней Морозовой в борьбе с троеперстием, то ли отечественным Юлианом — Отступником, вздумавшим злодейски извести православие на Руси, он затем излил свои чувства по поводу мундира, такие несказанные, что им стало тесно в границах нормативной грамматики: «Человек, идущий в строю, он окультурен, каждое движение его осмысленно». В финале передачи Кожинов обратился к залу последовательно с тремя вопросами, якобы пытаясь выяснить, кто из присутствующих сочувствует пикетчикам, ну хотя бы понимает их или на худой конец просто не осуждает. Вопросы сильно смахивали на уговоры. Так изобретательность поклепа и языковую изобретательность венчала изобретательность мольбы.

На противоположном тактическом полюсе почивал простодушнейший Николай Ильич Травкин. Единственной тактикой здесь было отсутствие тактики. Природный человек, Николай Ильич защищал твердую власть по — мужицки прямо, лишних слов не тратил, в чувствах оказался скуп. На провокацию из зала какого — то защитника лесов не поддался, заметив, что государство и так занимается одними зелеными да голубыми. Слово веское, слово народное, упав, отлилось в золоте каламбура. Аккурат между ними расположился взвешенный, осмотрительный Сергей Станкевич. Не пускаясь в рискованные кожиновские эскапады, но и не безмолвствуя важно, как Николай Ильич, он во всем указывал пример божественной тактической середины. С одной стороны, с другой стороны. С одной стороны, Петр Великий не такой великий. С другой стороны, монархия и сейчас возможна и даже желанна, как драгоценный символ. С одной стороны, народ оторвался от правительства, с другой правительство оторвалось от народа. Рассуждая об этом, Сергей Борисович возжелал «по — мужски поговорить» с Молдовой, опередив хотя бы в телевизоре Р. И. Хасбулатова, который с недавних пор «по — мужски говорит» с Грузией. Бог в помощь. Если и воевать они будут без нас.

Как и ожидалось, в телевизионном соревновании трех национал — государственников победила дружба. Все вкупе с залом сошлись на том, что пора прекратить жить по указке МВФ, и, успокоившись на достигнутом, разошлись по домам. Остались только неугомонные пикетчики у телевидения. Интересно, зачем? Зачем требовать эфира для оппозиции в день, когда она целиком его занимает? Ведь ведущие «Взгляда» — не те мальчики, что назло маме отморозили уши и специально пошли на очевидный драматургический провал, пригласив клуб единомышленников. Они позвали тех, кого могли. Ибо больше звать некого.

И жизнь, качнувшись влево, качнулась вправо. Для понимания характера происшедшего ни Кожинов, ни Травкин не интересны. Один — потому что изделие слишком штучное, другой — потому что чересчур массовое. В динамике общественных умонастроений не участвуют оба. Оба к тому же на обочине большой политики. Зато серединный Станкевич, советник президента, репрезентативен за троих. Типичный «мнс» эпохи перестройки, ранее никому не ведомый, он был избран на съезд народных депутатов СССР за то, что исповедовал демократические общие места, за то, что при случае проголосует, как Сахаров. Сводя все до формулы, можно сказать, что он был избран за то, что ставил личность выше государства, то есть за классический либеральный имидж. Теперь он поменял его на имидж прямо противоположный, став государственником, желающим «по — мужски говорить» с городом и миром. Что ж, казался либералом, а оказался консерватором, или был одним, а превратился в другого, — оба варианта — дело житейское. Люди всякие нужны, люди всякие важны. Хуже то, что он не стал настоящим государственником и никогда не был настоящим либералом. И относится это не к одному Станкевичу, а ко многим из первого перестроечного призыва. Избранные как группа поддержки, а не как профессиональные политики — на что тогда никто не мог рассчитывать, — они и не сделались профессионалами, вполне по — житейски разделяя распространенные заблуждения эпохи и склоняясь сегодня к консерваторам вместе со всем общественным мнением.

Сама по себе идеология национал