Арианство представляло собой лишь одну из нескольких тогдашних сект, исповедовавших каждая особое понимание христианской веры. Во II веке проповедник по имени Марки- он учил, что еврейский Бог Ветхого Завета — творец порочного и павшего мира, который не тождествен истинному, высшему Богу христианства. Аналогичным образом гностики полагали явление Христа лишь одной из кульминаций в непрерывной борьбе между добром и злом и называли его воплощение иллюзией. Существовали апокалипсические движения, члены которых верили в скорое Второе пришествие, и визионеры, убежденные в том, что напрямую общаются с Богом. Влиятельнее других, насколько можно судить, были секты, ставившие во главу чистоту веры. Донатисты утверждали. что отрекшиеся от Христа во время диоклетиановых гонений не могут быть вновь допущены в церковь; катары, то есть «чистые», верили в то, что являются избранными, о которых говорится в Евангелии от Марка и Откровении; мани- хеи видели мир разделенным на добрую и злую части, управляемые соответственно богом света и богом тьмы, и считали, что предназначение electi (избранных), то есть священства, — принести свет в царство тьмы. Убеждение в том, что Христос подал христианам действительный пример жизни в этом мире, также заставляло многих верующих отказываться от имущества и жить подаянием. Аскетическое движение, из которого вышел такой институт, как монастыри, всегда оставалось сильным в христианстве, но было неясно, какое место следует отвести ему в доктрине церкви и как примирить многочисленные его толкования.

Вопреки авторитету Константина как властителя империи и его энергичным объединительным усилиям, десятилетия спустя после его смерти в 337 году раскольнические течения внутри церкви вновь со всей силой заявили о себе. Соборы в Эфесе в 431–м и в Халкедоне в 451 году были использованы церковными вождями не для поиска общих оснований, а как возможность навязать соперникам свои взгляды. Следствием такой политики стало то, что церковь, единое земное тело Христа, которое с таким усердием создавал Павел и удерживал от распада Константин, в конце концов раскололась полиниям культурного раздела.

Средоточием доктринальных разногласий между епископами была природа Христа и Марии. Имел ли Христос всю полноту божественности, или был частью богом, а частью человеком, в каковом случае сливались ли эти разные части воедино в его личности или существовали рядом друг с другом? И было ли возможно для Марии, как человека, дать жизнь божественному существу, а если было, не являлась ли некоторым образом сама Мария больше чем смертной женщиной?

Эти оспариваемые или отстаиваемые разными епископами тезисы оказались роковым образом увязаны с внутрицерковной политической борьбой, в которой каждая группа старалась присвоить себе право быть источником общеобязательной ортодоксии. В конечном счете епископы и рядовые члены церквей Востока, где по–прежнему было сосредоточено большинство христиан, предпочли раскол отказу от своего понимания веры. Копты из Египта и Эфиопии, сирийские яковиты, армяне и несториане — все они пошли собственными путями. Римские епископы также видели, как отдалялась восточная церковь и как константинопольские первосвященники, воспользовавшись поддержкой императоров, сумели перехватить у них верховный статус. Начиная с V века, посреди развала Западной империи, западному христианству с его центром в Риме пришлось искать самостоятельный путь.

Для христианства, возвысившегося в период кризиса конца III века, большая часть следующего относительно безмятежного столетия стала временем процветания. Однако начиная примерно с 380 года Западная империя начала расползаться на мелкие области, все более уязвимые для вторжения нехристианских народов и культур. Христианству было необходимо приспособиться к этому непредсказуемому и таящему многочисленные опасности миру, и на сей раз западная, или латинская, церковь должна была найти способ справиться с кризисом, не имея за спиной политической и военной мощи империи. Раскол и внутрицерковные разногласия оставили латинское христианство наедине с тяжелыми проблемами, распад же Западной империи угрожал, казалось, самому ее существованию. Хотя, как мы увидим, ожидаемые разрушительные последствия гибели империи слишком переоценивались, в условиях упадка римской политической системы латинская церковь оставалась единственным институтом, являвшимся носителем сколько‑нибудь универсального единоначалия. Разногласия, сотрясавшие восточную церковь, ощущались и на Западе, однако здесь их эффект оказался иным. Отчасти это объяснялось тем, что Запад уступал Востоку в экономическом и политическом развитии и поэтому власть находилась в руках меньшего числа людей. Но еще одним фактором, направившим западное христианство по иному пути развития, стала его обновленная доктрина—цельное и открытое для всех учение, которые было создано гиппонским епископом Августином и которое позволило латинской церкви сохранить внутренний мир на следующую тысячу лет.

Есть две главных причины, по которым Августин занимает в нашем сознании такое впечатляющее место. Во–первых, обширнейший корпус его сочинений не только сохранился, но и продолжал все последующие века оказывать самое широкое влияние. Во–вторых, его откровенная автобиография — одно из первых произведений в этом жанре вообще — самим фактом своего существования сделала так, что мы знаем о нем больше, чем о любом другом его современнике. Родился Августин в 354 году, у родителей–христиан, живших в североафриканском городе Тагаст (ныне Сук–Ахрас). Оттуда он отправился в Карфаген, чтобы получить образование в классической латинской литературе, и его образ жизни не отличался благонравием — через какое‑то время он стал сожительствовать с девушкой–служанкой. Его тогдашние устремления сводились к карьере судебного оратора на имперской службе, однако от планов на будущее и от родительской веры его отклонили встречи с членами некоторых раскольнических христианских групп.

Официальная латинская церковь провозглашала Библию источником истинной премудрости, и вера в написанное вней являлась непререкаемым законом. Однако для юных знатоков латинской классики это казалось нелепостью. Ветхий Завет представлялся им коллекцией диковатых историй и самых обычных народных преданий, переведенных плохой латынью. Воспитанные на блестящем слоге Цицерона и Вергилия, многие из них, несмотря на симпатии к христианству, в своем восприятии Ветхого Завета не могли освободиться от чувства недоумения или даже отторжения, вызываемого его формой и содержанием.

Вслед за другими образованными римлянами Августин увлекся манихейством — учением секты, которая ставила себе целью объединить все религии мира. Манихеи верили в Христа как в великого учителя, который совершенно не нуждался в опоре на древних иудейских пророков. Центральный догмат манихеев гласил, что мир состоит из двух разных частей, доброй и злой, которые смешиваются между собой вовсем сущем, в том числе в людях. Человек способен жить доброй частью своей души и ума и обособить злую часть — злые помыслы, поступки и желания, — оставив ее в бездействии. Такая концепция выглядела чрезвычайно привлекательной в глазах Августина и тех. кто, имея, подобно ему, на своей душе множество мирских грехов, хотел сохранить добрую часть незапятнанной. Бог, сотворивший порочный материальный мир, был злым богом, благо же принадлежало другому богу — тому, который одухотворял.