Екатерина II, в чье правление завершилось складывание дворянского сословия не только с его привилегиями, но и с представлениями о чести и достоинстве, отказалась от «демократического» подхода к доносу, уравнивавшего в бесправии господина и холопа. Ее манифест от 19 октября 1762 года «Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии, о хранении дел оной в Сенате и о воспрещении произносить слово и дело», дословно повторяя предыдущий акт Петра III, запрещал использовать формулу «слово и дело», однако все же предусматривал возбуждение дел по «первому» и «второму» пунктам, которыми должен ведать Сенат. Но при этом императрица подчеркнула, что виновными по этим пунктам мыслит исключительно людей «подлых» и не чает, чтобы «благородные дворяне, офицеры или кто-либо из знатного купечества нашлись когда-либо и столь мерзких пред Богом и пред светом преступлениях, каковы суть противу двух первых пунктов», или чтобы они сделались ложными доносчиками.[216]

Отныне доносить о конкретных государственных преступлениях (например, сокрытии от переписи крестьян или «порозжих земель») было можно, но свободы крепостным за это императрица уже не сулила. А в 1767 году закон провозгласил, что показания «помещичьих людей и крестьян» против их господ «уничтожаемы быть долженствуют». Сделано это заявление было по частному поводу – из-за массовых обвинений дворян в корчемстве (незаконной торговле выкуриваемой в барских имениях водкой).[217] Правда, тут власть немного схитрила, поскольку корчемство наносило ущерб казенному доходу: мужики не могли доносить на собственного барина, но зато «посторонние доносители» (в том числе «чужие» крестьяне) имели право «заложить» торговавших водкой крепостных данного помещика. Если последние при аресте ссылались на приказ господина, то тогда в отношении помещика могло начаться следствие, но вестись оно должно было без всякого «озлобления». Однако другим указом от того же года крестьяне вообще лишались права жаловаться на помещиков, в частности – по «первым двум пунктам»; теперь подача подобных жалоб сама по себе становилась преступлением, каравшимся на первый случай наказанием плетьми и ссылкой на каторжные работы на месяц, плетьми и каторгой на год – во второй раз и ссылкой на вечную каторгу в Нерчинск в третий раз.[218]

Кажется, в 1767 году последний раз в указе (и то не именном, а сенатском) в качестве благого примера прозвучала фамилия доносчика – крестьянина Якова Иванова, доложившего об «утайке» душ при очередной «ревизии» властями Костромского Ипатьевского монастыря.[219] Много лет спустя, в 1822 году, Государственный совет решил просить о снисхождении к жене пономаря Марии Матушевской, знавшей о «воровствах» мужа и приеме им краденых вещей, но не донесшей; император Александр I повелел ее простить, но, вероятнее всего, потому, что дама оказалась дворянкой.[220]

На практике устранение «холопских» показаний привело к сокращению одного из источников получения информации о политических преступлениях, каким были до тех пор доносы дворовых. Это, можно предполагать, стало одной из причин, побудивших сыскное ведомство менять методы работы и постепенно создавать свою собственную агентуру, которая должна была собирать информацию о политических настроениях дворянства и вести наблюдение за опасными, по мнению правительства, лицами.

Именной указ императрицы Анны Иоанновны от 10 апреля 1730 года конкретизировал понятие государственного преступления – петровские первые «два пункта»:

«1) Пункт: ежели кто каким умышлением учнет мыслить на наше императорское здоровье злое дело, или персону и честь нашего величества, злыми и вредительными словами поносить.

2) О бунте или измене, сие разумеется, буде кто за кем подлинно уведает бунт или измену против нас или государства».

С текстом указа 1730 года нужно было ознакомить подданных, поэтому он был дважды (первый случай) опубликован в единственной тогдашней газете – «Санкт-Петербургских ведомостях» (в номерах 37 и 38).

Согласно петровскому указу 1715 года и аннинскому 1730 года, доносить можно было устно или письменно. Так или иначе, информация доносчика поступала в государственные органы – в отличие от подметных писем, которые подкидывались туда тайно, а то и вовсе расклеивались на заборах или разбрасывались на улицах.

Выше речь шла о процедуре подачи «доношений»; естественно, говоря о их форме, мы можем рассматривать только письменные доносы, которые по понятным причинам были в те времена редкостью.

Письменные доносы в основном подавали горожане. К примеру, новгородец Кузьма Сырейщиков сообщил о разговоре с другим посадским, Иваном Селезневым. Благодаря доносу Сырейщикова мы знаем, какими красками в 1738 году Селезнев живописал моральный облик императора Петра Великого: царь с женой жил «до венца» и окрестил ее, «а о том никто не ведали. Когда де он приехал обвенчавши во дворец и велел палить изо всех пушек, и господа все дивитца стали».[221]

Редко кто мог соперничать с представителями духовного сословия по части красочности подобных обращений; замкнутое пространство церковного и тем более монастырского обихода, кажется, способствовало экспрессивности выражений и яркости проявления не самых лучших чувств. Не случайно в 1733 году правительство особо обратило внимание, что представители духовенства вместо того, чтобы «упражняться в благочинии», безмерно упиваются, «чинят ссоры и драки» и часто объявляют друг за другом «слово и дело».[222]

Значительную часть доношений поставляли приказные грамотеи-»крючки», поскольку лучше знали процедуру следствия и видели в ней легкий способ получения награды и выхода в люди из беспросветной канцелярской рутины и нищеты. Ведь доносить можно было и на неосторожных просителей, и на своего же неумеренного во хмелю или обиженного жизнью брата-подьячего. Стоило канцеляристу Андрею Лякину ляпнуть в пьяном кураже в 1736 году «в ночи» во время застолья прямо на рабочем месте в «палате» Коммерц-коллегии, что государыня «де на престоле серет», как собутыльники-копиисты его заложили. Хорошо еще, что сразу признавшийся Лякин отделался всего лишь батогами, что сравнимо со строгим выговором по меркам XX века.[223] Порка воздействовала на Лякина благотворно в смысле воздержания от хмельного и даже подвигла его, как увидим ниже, к государственному мышлению.

В Петровскую эпоху началось формирование доноса как самостоятельного канцелярского жанра, с использованием некоторых устойчивых формул. Авторы демонстрировали свою осведомленность об угрозе наказания в случае недостоверности их информации («А буде я, Авдотья, сказала что ложно, и за то указал бы великий государь казнить меня смертью»), что само по себе должно было служить свидетельством ее правдивости. Иногда – далеко не всегда – доносчик мог декларировать осознание своей гражданской позиции («мню, что не стерпит человеческая совесть, ежели кто сущий христианин и не нарушитель присяги, в себе заключить, слыша нижеписанные поношения против персоны его величества»). Как правило, чтобы оградить себя от подозрений, что он руководствовался «злобой какой или корыстью», автор доноса стремился доказать отсутствие личного интереса («не имел с Барышниковым никакой ссоры и до настоящей беседы не был с ним знаком»).[224]