нехристь увела.

И мать сыну наказала:

— Опе́ть жа эдак стрелку станови, и я буду знать.

Сама убежала в широку долину.

— Ну, братовья, говорит Иван-Кобыльников сын, станемте ноньче трои сутки зверьё бить да ремень шить.

И били трои сутки зверье и сшили ремень в трои сутки.

— Ну, братовья, — говорит Иван-Кобыльников сын, — спускайте меня на ремне в эту нору, а недостанет ремня, — свои кушаки наставляйте. Через двенадцать суток если за ремень не подёрну, от норы отходите, куда глаза глядят.

Спускали, спускали, и остановилась колыбе́ля, и только один кушак надвязали.

Вышел там Иван-Кобыльников сын, из колыбе́ли и пошел по тропинке. Шел он близко ли, далеко ли по этой по тропинке и увидал озери́ну. Кругом ее обошол, эту озерѝну. Видит — три зе́ншины идут. Запал он в чепыжник. Поравнялись с нит эти зе́ншины, а он как раз стрелку через дорогу простре́лил. А эти зе́ншины шли на озери́ну с ведрам по-воду, и первая из них была его жона. И как эта стрелка проле́тила, она удро́гнулась и крикнула: «Ох!»

Сестры у ней спрашивают:

— Што ты сестра удро́гнулась?

— А мышонок пробежал... Имя́ не сказала.

Зачерпнули воды, и она стала замешкиватся. Сестры и говорят:

— Што ты, сестри́ца стала отставать?

— А так, говорит — мне до-ветру́ охота... Идите. Я приду.

Ушли сестры с виду, она и молвит русским язы́ком.

— Што, мой обру́чник, здесь?

Он отвечат:

— Здеся!

Она рада доспелась. Занялись они разговорам. Стал Кобыльников сын выспрашивать:

— Што, змей лежит, али чего делах?

— Лежит — говорит — в колыбе́ли, раненой.

— Как к ему подойтить, говорит, посичас оли́ погодя?

— Ты приходи, говорит, в самы полдни и примечай, как колыбе́ль станет утуляться, и он разоспится.

Иван-Кобыльников сын подошел — колыбе́ль ешшо кача́тца: стало по́лдни — колыбель стала утуляться. Змей разоспался. Подошол он к колыбеле, наперво прищимил — придал жисть змею короткую. Энту треть тут всеё погубил после того.

И пошел, стал своих жон забирать. И чего ему надобно из запасу, и повез своих жон к норе.

Привязал Иван-Кобыльников сын имущество к ремню. Подёрнул — братья и поташшили. Спустили ремень, он привязал Иван-Месяцова сына жану. Подернул — они поташшили. Ремень спустили опять. Привязал он Ивана-Сонцова сына жону. Подернул — они поташшили. Ремень опять спустили. С жоной со своёй у них спор сошелся. У ней сердце чуяло... Она спорит:

— Давай тебя привяжем...

А он спорит:

— Давай тебя привяжем; ты, говорит, тут испужа́сся.

Иван-Кобыльников сын переспорил таки. Привязал ее. Подернул, — до верху стали дотаскивать, взяли ремень обсекли, он упал и убился. Забрали его жону и повели от норы.

Стали к ево жоне приступать, приступ делать. Она не сдается. Они стали ее карать. Где корьевишшо, юрто́вишшо сдернут, на нее складут — она та́шшит, своим слеза́м умыватся. Стала сохнуть, блекнуть. Высохла, как былинка, насилу ноги носят.

Кобыла хватилась свово сына. Прибежала и его стрелке — стрелка упала. Давай она бегать кругом норы. Бегала, бегала, — уходу нету. Разворочала она юрту, видит — нора. Понюхала в нору — в норе. Давай спускаться в нору. Спустилась в нору, увидала его, мертвого. Таким же по́боротом, как она раньше оживляла его, оживила. Вскочил Иван-Кобыльников сын, отряхнулся.

— Ах, мамаша — говорит — долго я спал!

— Да, говорит, кобы́ть не моя голова, ты бы вовсе не встал.

— Што, мамаша, как мы попадем на верхний хвост?

Она ему отвечала:

— Дитя! в трои сутки зверье бей, трои сутки сумы шей, да в сумы в куски руби, да мясо клади.

Наклал Иван-Кобыльников сын две сумы в трои сутки полные и перевесил через мать-кобылу. И она говорит:

— Дитя! садись и ты на меня. Я — говорит — поползу, оглянусь, ты — говорит — по куску подавай мне — буду подыматься.

Как оглянется, он и подавал, и подавал по куску.

У него запасу не хватило. Она оглянулась, ему пода́ть и не́чего... От правой ноги своей палец отрезал, подал. Второй раз оглянулась, ему подать не́чего. От правой ноги своей икру отрезал, подал. Тре́тий раз она оглянулась — ему подать нѐчего. От правого уха своёго отрезал, подал.

Выползли на ве́рхний свет. Слез Иван-Кобылников сын с матери своей кобылы.

— Ах, дитя, говорит, я пристала. Што ты, говорит, напоследе сладкой мне хрящ подал?

— Ухо, говорит.

Выхаркнула — прилизала.

— Второй раз чего мне сладко подал?

— Икру от правой ноги своей.

Выхаркнула — прилизала.

— Кого ты в первой раз твердо подал?

— Палец. — говорит — от правой ноги своёй.

Выхаркнула — прилиза́ла,

Тожно Иван-Кобыльников сын ей в ноги пал, в право копыто.

— Прощай, говорит, родима мать, навеки, должно, нам не видаться!

Она и говорит:

— Куда ты девасся, сыночек?

— Я, мамаша — говорит — своих братовьёв догонять стану, да свою жону.

Распростился и побежал. Мать осталась. Бежал, бежал... Где прибежит на огни́ще — нет, на другое — нет. На третье ночевишшо прибежал: они только ушли перед ним.

Завидел впереди зе́ншину. Зе́ншина везла на себе ношу, прямо тунгуску нарту, и на нарте шесты с юрты складены — они карают ее. Везет она себе одна; тех не видать; идёт, слеза́м умыватся. Иван-Кобыльников сын давай с нарты шестки сбрасывать. Она не слышит. Сбросал все шестки — она и учувствовала, што на ее плечах легко стало. Остановилась, оглянулась и увидала доброго мо́лодца. Во слезах не могла признать.

— Ах ты, доброй мо́лодец. Так мне край приходит, а ты слез прибавил, горя.

Он тожно́, ее остановил:

— Што жа, Марфида-царевна, эка стала, не можешь признать своего обру́чника?

У ней тожно́ сердце воскипело, слезы свои подтерла, тожно́ признала.

— Ах, ты, мой возлюбленой обру́чник, так мне край пришол, вишь, как меня карают!

Бросил Иван-Кобыльников сын всю эту нарту, посадил жону себе на плечи и давай нагонять братьев. Стал до них добегать. Они стали огонь добывать на ночёвишшо. Сосе́рдил свое сердце, как добежал, так обеих пришемил, — жисть коротку придал.

Тожно́ из кармана вынул ко́жухи и крылушки, повыдернул пёрышки. Из шести крылов тожно́ приделал себе крылушки. Потом они надели на себя ко́жухи, возвились все четверо и полетели на Сиёнски горы, на шелко́вы травы. Потом тут с ней обвенчался. И эти ее сестрицы стали ее при́слуги. И стал он жисть