Да, как часто случается, тетя Фатима приходилась дальней родственницей по тетке жене председателя сельсовета.

Тетя Фатима, даром что главврач, умела быть очень убедительной. В палату она буквально ворвалась.

– Так, лежите обе! И чтобы никаких мне тут скандалов! – велела она. – Одна пишет, другая капается!

Мама рассказывала, что это было лучшее начало года в ее жизни. В палате пахло еловыми ветками. Бабушка писала, она читала. Потом они выходили вместе на прогулку в больничный двор, разговаривали или молчали. Иногда бабушка советовалась с мамой – как лучше назвать главу или стоит ли упоминать имя какого-то человека. После обеда обе засыпали. А вечером разговаривали, мама читала бабушке, у которой уставали глаза от собственных заметок и рукописей, вслух. Они снова отправлялись на прогулку, ужинали. Вечером бабушка раскладывала пасьянс на желание, а мама уходила в кабинет тети Фатимы. Приезжал ее муж, дядя Алик, и они с мамой играли в нарды. Тетя Фатима просила маму приезжать в больницу почаще – Алик такой счастливый ходил, такой спокойный, просто не муж, а сокровище. Пусть они еще поиграют, чтобы Алику надолго хватило.

Мама, когда звонила и не заставала бабушку в редакции или когда та сообщала, что ложится в больницу, всегда уточняла:

– Ты по-настоящему или работать?

Даже когда бабушку забрали с инфарктом, она накануне сказала маме, что, скорее всего, поедет «поработать» – надо большой материал написать. Будто чувствовала. Мама такая же. Когда я звоню, мне приходится кричать, умолять, шантажировать, ловить на слове, чтобы узнать правду. Мама ни за что не сознается – плохо ей по-настоящему или просто стало грустно или тоскливо.

Вот что обычно люди берут в больницу? Предметы личной гигиены, тапочки, халат, полотенце. Что взяла с собой моя мама? Сигареты, зажигалку, книжку, очки, бутылку коньяка.

Это я узнала уже следующим утром. А вечером накануне укладывала в пакет туалетную бумагу, гель для душа, шампунь, тапочки, кружку, ложку, вилку. За продуктами собиралась сбегать утром. Вечером же я понимала, что у мамы может не оказаться ни халата, ни смены белья. Съездила в магазин, купила все – от халата до трусов. Утром купила продукты. Мне стало плохо, когда я проходила мимо нашей местной «Шоколадницы». Я не знала – зайти и купить сырники или нет? Накатила паника – а вдруг мама захочет сырников? Я, стоя перед кафе, расплакалась. Сырники, я думала о сырниках. Мое подсознание цеплялось за какие-то очевидные, понятные, простые вопросы. Купить сырники или нет? Все ради того, чтобы не думать о главном – насколько плохо маме и как я переживу следующую неделю.

Когда это было? Уже три года прошло. Почти четыре. Или больше? Я не помню. Иногда кажется, что все это случилось буквально вчера. Иногда – в прошлой жизни. Как раз тогда, когда мама попала в аварию в Тверской области. Как обрывается сердце и падает вниз, в пятки, я точно могу описать, в деталях. Как в голове обнаруживается пустота, а на глаза наваливается пелена, уж извините за банальность. В стрессовых ситуациях мы все становимся банальными и предсказуемыми. Все чувства описываем одинаковыми словами. Действия совершаем на автомате.

Больница в том городке, где каким-то неимоверным способом оказалась мама, была одна. Родительница, что тоже можно было приравнять к чуду, ответила на телефонный звонок и попросила привезти ей сырников. До этого врач продиктовал длинный список нужных вещей – лекарства, воротник, фиксирующий шею, пеленки, памперсы и прочее. Мама требовала сырников. Срочно.

В шесть утра я объезжала все магазины и кафе этого городка в поисках сырников. Я была готова сама встать к плите, если бы мне эту плиту дали. Чудом нашла сырники. В «Шоколаднице». В семь утра стояла рядом с мамой и говорила, что привезла ей сырников, как она просила. До этого разбудила звонком лечащего врача, чтобы он разрешил мне ее увидеть. Тогда, в тот момент, я была способна на все – достать луну с неба, дозвониться до господа бога, продать душу дьяволу. Я знала, что смогу все, лишь бы привезти маме эти долбаные сырники.

– Ты с ума сошла? Я же их терпеть не могу, – сказала мама. – Господи, еще и ванильные. Какая гадость!

Я тогда вышла в больничный двор, села на лавочку. Выходило, что я ничего не знаю о собственной матери, о ее вкусах. Даже не подозревала, что у нее какое-то особое отношение к сырникам и к ванили. Сырники бросила прикормленной больничной собаке. Та не жаловалась на ваниль. Завиляла хвостом, подошла и положила голову мне на колени.

Тут я должна признаться, что очень боюсь собак. Нет, меня не кусали в детстве, я не видела перед своим лицом собачью пасть. Но мама всегда панически боялась собак, я боюсь, но не панически, просто научилась сдерживаться, и моя дочь тоже боится. Я знаю, что фобия не передается на генетическом уровне. Даже хотела завести собаку, чтобы дочь не шарахалась от каждой живой домашней игрушки, которая считает себя собакой, но так и не решилась. Я не могу себя заставить пойти в гости в тот дом, где живет несколько собак. То есть иду через силу, но потом стою на пороге квартиры, пока меня облаивают все собаки по очереди. Мне не нравится, когда грызут мою пятку, обмазывают слюнями и я нахожу на своей одежде шерсть. У меня много друзей-собачников. И я знаю, что им приходится прилагать усилия – выкладывать на меня какую-то особенную пеленку, чтобы собака поняла, что я родная. Совершать прочие действия, чтобы собака успокоилась и впустила в квартиру. Но я не испытываю желания их гладить, чесать за ухом. Собаки для меня как чужие дети: я же не требую, чтобы они немедленно дали лапу, подставили пузо для чесания и вели себя прилично. Нельзя набрасываться с объятиями, поцелуями и нежностями на маленьких, да и на больших детей, почему тогда этого от меня ждут хозяева собак?

Та, больничная, собака, позавтракав сырниками, положила голову мне на колени. Я ее обняла и долго чесала за ухом. Собака стояла смирно, хотя я была не уверена в том, что ей все нравилось. Я закапала ее загривок слезами, рассказала, что больше не могу, не выдержу. И собака меня поняла. Свернула морду и уткнулась в мой бок. Я уже была готова забрать ее домой, удочерить или усыновить, – мне было неважно. Но я вспомнила про детей. Если они вдруг становятся ласковыми и послушными, надо искать подвох. В случае с собакой все оказалось просто – в сумке, которую я положила рядом с собой на лавочку, лежала колбаса. Сервелат. Отчего-то мне вспомнилось, что мама любит сервелат. Собака просто учуяла мясной запах и делала все, чтобы заполучить лакомство. Это и позволило мне взять себя в руки.

Другие памперсы, другой размер корсета на шею, специальная подушка, еще одна. Мази, кремы, антисептики. Одноразовые перчатки. Сухой шампунь. Дополнительные лекарства, шприцы. Еще лекарства и еще шприцы.

Я не помню, что привозила, увозила, куда ехала, откуда возвращалась. В памяти остались лишь те сырники, которые я так долго искала и которые съела собака.

Сейчас, проходя мимо «Шоколадницы», я точно знала, что там есть сырники. Зайти? Нет? Я не зашла. Решила, если мама попросит, привезу в тот же день.

Утром, нагруженная пакетами, я стояла в вестибюле больницы. До разрешенного времени посещения оставалось еще сорок минут, но охранник пропустил.