– Все, я вошла! – радостно прокричала она мне в телефон. – Там косяк, что моя личная жизнь: одно воспоминание и никакой надежды. На соплях все. Слушай, это, конечно, точно про мою жизнь. Ну ты бы сказала, что дверь не внутрь, а наружу открывается! А то я плечом как двинула, так еще долго звезды перед глазами разглядывала. Думала, всё, поломалась. Твоя мамуля – дамочка с юмором, оказывается. Зачем она дверь как в туалете на вокзале поставила? Я с нее умираю просто. Бляха-муха, плечо болит. Ольванна, вы ж моя золотая, я вас не знаю, но уже люблю. Машка, мамуля у тебя та еще звезда. Предупреждать надо, я бы очки темные прихватила, чтоб не ослепнуть от нее.

– Это еще почему, как в туалете? – возмущенно закричала мама.

– Кстати, да, почему, как на вокзале? – мне стало интересно.

– Так в туалете дверь наружу ставят, чтобы если кому поплохело, выковыривать с толчка было удобнее. А внутрь как откроешь? Еще полбашки снесешь дверью пострадавшему, если посильнее двинешь. Ладно, если я еще раз рвану, дверь точно отвалится. Надо менять. И замки тоже, – расхохоталась Люба.

– Интересно про туалет. Не знала, – задумчиво сказала мама, но тут же истерично закричала: – Дай мне телефон! Немедленно!

– Да пожалуйста, ни в чем себе не отказывайте, разговаривайте согласно тарифу! Только если шо, вы свой телефон в руках держите, но мне ж не жалко! – рассмеялась Люба.

Меня завораживала ее легкость. Я бы уже давно сидела и плакала на лестничной клетке.

– Ты кого ко мне прислала? – крикнула мама, кажется, сразу в два телефона – свой и Любин.

– Так, женщина, прекратили скандалить и пошли сейчас за мной. Я должна ревизию сделать, – услышала я строгий голос Любы.

– Какая я тебе женщина? Сама ты женщина! Меня зовут Ольга Ивановна! А не Оля-ванная! – Мама продолжала держать оборону.

– Так я ж пошутила. Думала, вы из больницы, так развеселю хоть вас. Но ревизию все равно сделаю, мне перед Машкой отчитываться. – Люба даже не собиралась обижаться.

– Дурацкий у тебя юмор, – рявкнула мама. – И ты мне тут не нужна!

– Олечка-ванная, пройдемте в квартиру или продолжим сеанс связи так, чтобы все соседи слышали? Согласны? А то тут много желающих уши погреть. Что вы защищаете свой холодильник, будто я там икру черную найду и сожру? Или шо там у вас? О, так не думайте, что я сейчас открою рот и удивлюсь! Чего я там не видела? Ну не надо на него грудью кидаться, он не амбразура. А еда где? Не, ну нормально так. Коньяк на холодильнике есть, закуси внутри нет. Маш, ты там еще? Тут голяк полный. Мышь не только повесилась, но сначала утопилась в протухшем йогурте, который я щас нашла силой воображения. Вот представила и нашла. Да, Олечка-ванная, у меня очень богатое воображение, иначе как я еще живу? Маш, я щас метнусь в магазин. Так, на всякий случай предупреждаю, чтобы ты уже мне «Скорую» вызвала. Или я, или косяк. Что, Олечка-ванная? Не пустите точно? Так я ж не против задержаться! Я и с ночевой могу. Любой каприз за ваши деньги, – хохотнула Люба.

Мама, видимо, ошалела от поведения нагрянувшей в ее квартиру то ли домработницы, то ли сиделки, то ли стихийного бедствия и нажала отбой.

Следующие несколько часов я сидела, не выпуская телефон из рук. Люба обещала мне «отзвониться» по итогам визита.

– Не, я вас уже обожаю всех! – позвонила наконец она, когда я вспоминала, как моя дочь уволила шестерых логопедов, прежде чем я чудом нашла Марию Васильевну, с которой она согласилась заниматься. Сын же с не меньшей легкостью увольнял репетиторов, когда готовился к поступлению в вуз, ставя меня в известность по факту. От моей мамы все сбегали сами еще до того, как она успевала от кого-то отказаться официально. Бежали, сверкая пятками. Мне оставалось лишь извиняться за мамино поведение.

– Люба, все хорошо? – Я не верила своим ушам.

– Ой, мамуля твоя, Олечка Ивановна, – просто песня! Не, ну что бы я ее встретила лет десять назад! Я бы замуж точно вышла! Не волнуйся, продукты купила, котлет нажарила, помыла ее, постель перестелила. Приеду к ней послезавтра.

Я выдохнула. Если человек сам решает, когда он будет ездить и куда, я считаю это главным достоинством и признаком профессионализма. А еще меня потрясло слово «мамуля». Никто никогда не называл мою маму «мамулей», даже я. В голову бы не пришло. Ольгушей, да, мужчины ее часто называли. Но мамулей…

– Она тебя не обижала? – спросила я осторожно. – Могла наговорить что-то, но это от боли, не со зла.

– Ой, так она мне слово, я ей десять в ответ! Мне ж не надо палец в рот класть, я сама подойду и откушу! Че, я на рынке, что ли, не торговала? Кстати, мясо сама буду привозить ей. Мясную лавку, что у них рядом с домом, сжечь надо. Не, я говорю хозяину: «Ты мне-то не рассказывай, где вырезка, а где не вырезка». Ну врет в глаза, что божья роса. Да, сигареты купила, а вот коньяк не стала. Я ей говорю – вы ж таблетки жрете, куда вам коньяком запивать? Или вы Майкл Джексон? Так совсем не похожи. Она спросила, при чем тут Майкл Джексон. А то я знаю? Ну просто на ум пришел – и все. Они ж там все таблетки жрут, алкоголем запивают, а потом удивляются, почему подохли.

– Люба, спасибо огромное, теперь мое сердце будет спокойно.

– Да ладно тебе. Мы еще подружимся! У меня ж мамы нет, так я к твоей, как к своей, съездила. Хоть поругалась вволю. Слушай, так наоралась, что прям ласковая и нежная теперь стала. Мне б мужика прям щас под руку, да нету.

Почему я не могу ездить к маме? Почему она приняла помощь от чужого человека, а от моей в очередной раз отказалась? Потому что я не была такой легкой, как Люба? Не умела заставить себя смеяться в той ситуации, когда хотелось плакать? Или все дело в руках – чужих. Сначала Дмитрия, теперь Любы. Позже мама говорила, что своим волшебным выздоровлением она обязана именно им. А я опять оказалась плохой дочерью.

После аварии именно Люба поставила маму на ноги. Она заставляла ее гулять, есть, приводить себя в порядок. Разобрала старые вещи, избавилась от «хлама». Кричала, угрожала, шантажировала, шутила, хохотала. Мне кажется, мама быстро пошла на поправку, потому что хотела побыстрее избавиться от своей шумной и властной сиделки. Я же не переставала благодарить Любу. Только она могла послать в шесть утра маме дурацкую картинку, где медведь держит цветы, и подписать: «С добрым утром». Она поздравляла маму со всеми праздниками – светскими, церковными и профессиональными без всякого разбора. «Сегодня день железнодорожника. Ура!» «Простите меня, Олечка Ивановна», – писала Люба и отправляла картинку с вербой в честь Прощеного воскресенья. Меня бы мама давно убила за такое, особенно в шесть утра. На мои сообщения она упорно не отвечала. Впрочем, как всегда. Любе же могла написать или позвонить сама – попросить привезти в следующий раз чай или кофе, заехать по дороге в аптеку.

В тот день, вернувшись с заправки Бэллы и сидя в машине под окнами дома, я наконец расплакалась. Я не знала, что меня ждет, не знала, где и с каким диагнозом оказалась мама. И уж точно не могла предсказать – оттолкнет она опять мою руку, снова скажет, что я ей не нужна? И мне придется звонить Любе и просить ее о помощи. Больше мне не к кому было обратиться.