- Эрих, сейчас начнётся новый танец! - и столько ожидания в глазах.

Ну а как я хотел? На бал явился - будь готов танцевать. Я вынужденно улыбнулся и пригласил просиявшую девицу. Возможно, это и к лучшему - в танце можно непринуждённо подобраться к Лиззи поближе.

Пара па, поворот, наклон и вот я уже совем недалеко от неё. Этот скользящий, совершенно нерадостный взгляд меня успокоил: с таким лицом влюблённые девушки не танцуют с избранником. А Вольдемар? Этот знаток безмагических зон в упор смотрел на мою Лиззи, будто хотел провертеть в ней дыру. Как же хочется послать его... в безмагические зоны!

Злость мигом накатила огромной волной, и тут же я словил пронзительный голубой взгляд. Радостнее он не стал от встречи с моими глазами. Плохо. Хотелось бы другого, но что уж теперь. Зато я почти убеждён - ей сегодня ничего не грозит.

Бал сложился в кошмар - пары кружили, между ними то мелькала, то пропадала Лиззи в своём неярком, хоть и очень дорогом туалете. И я, словно подсолнух за солнцем, вертел головой - следил за ней. Но стоило отвлечься на очередную тётушку , как моя девочка исчезла из зала, и я не заметил как. Огляделся - где же её кавалер? Где отец? Никого. От нехорошего предчувствия снова что-то огромное сжалось в груди, сдавив сердце, ломая и круша рёбра.

Я хотел броситься на поиски, но то Марая, что так и не отцепилась от меня, встречая после каждого танца, будто не видела полгода, то кто-то из гостей, жаждавший общенья, мешали мне выйти из бального зала. И когда я наконец оказался у дверей, вошла Лиззи под руку с отцом - я едва успел увернуться от тяжёлой створки.

Лиззи была хмурая и задумчивая, лицо бледное и застывшее, а кончик носа покраснел. Плакала? Не похоже. Но что тогда?

Опять меня кто-то дёргал за рукав, какие-то люди что-то мне говорили, а я поверх голов пытался отследить, как моя девочка передвигается среди этой толпы, и нет ли рядом с ней Делегардова-младшего.

Почти физически страдая от всей этой мельтешащей публики, болтовни, тяжело виснущей на руке Мараи, спёртого воздуха, шума музыки и множества людей, я не покидал это сборище, всё ожидая и страшась объявления, которое могло прозвучать. Оно всё же так и не прозвучало - я не услышал, что моя девочка выходит замуж.

Стоило порадоваться. Но...

Мои родственники, группами и поодиночке, подходили выразить намёки разной степени доброжелательности на то, что барышню, которая была со мною рядом весь этот вечер, хоть и знакома в общих чертах, но неплохо было бы её представить. А сама барышня очень была рада этому вниманию и, вероятно, тоже не возражала, чтобы я её официально представил. Наверное, именно поэтому не особенно рвалась танцевать, всё время находясь при мне, словно верный оруженосец.

Мучения были прерваны Ольгой Леоновной, которая подплыла к нам и вежливо отослала дочь готовиться ко сну. О благодарности я едва не обнял эту замечательную женщину -такое у меня появилось чувство лёгкости, когда Марая наконец отцепилась от меня и, оглядываясь, удалилась сквозь изрядно поредевший строй гостей.

А я бы остался, чтобы окончательно убедиться в том, что никто не посягает на мою девочку. Но часы показывали довольно поздний час. Он был неподходящим для любых официальных заявлений и, пожалуй, стоило перестать нервничать и уже отправляться в отчий дом.

Утром, совсем рано, меня разбудил слуга.

- Господин Эрих, вы просили сообщать сразу же... - тихо пробормотал Сафрон, - гость, которого вы ждали, прибыл.

- Хорошо, - я помассировал лоб, брови, уши, чтобы проснуться. - Где он?

- Изволил позавтракать в столовой, сейчас в курительной.

- Почему сразу не разбудил? - я вскочил, спеша привести себя - Я же приказывал!

- Так на рассвете прибыл, а вы недавно только вернулись с бала, господин Эрих. Да и господин Курт предпочитает завтракать в одиночестве.

Тоже верно. Двоюродный дед был молчуном и одиночкой, приезжал нечаще раза в год, обычно под Новолетие. Праздник этот, как известно, семейный, и отмечают его, собираясь всем родом, а других родственников, кроме нас, у него не осталось.

Но даже приезжая так редко, всё равно оставался отшельником - общих застолий избегал, шумных праздничных гуляний, приёмов, встреч - тоже. Он прикладывал все усилия к тому, чтобы побыть одному, вставая раньше всех, раньше всех уходил к себе, а в компании дымил своей трубкой так, что дохнуть становилось нечем.

Матушка его не любила. Не любила, но молчала. И встречала всегда с улыбкой, и заботилась так же, как о каждом из нашего рода, приехавшим в гости. Но его нелюдимость она, верно, относила на свой счёт, а игнорировать матушку значило нажить себе врага на долгие годы.

Ты мог не соглашаться с ней, спорить, даже ругаться, но нужно было замечать её саму, её усилия, проявлять уважение. А господин Курт Зуртамский это золотое правило нашей семьи своим молчанием злостно нарушал. И матушка просто белела от гнева в его присутствии, но молчала и улыбалась.

Потому что он был старейший нашего рода.

Курт был изрядно старше моего деда, своего брата. А дед умер давно и не в самых молодых годах, не на войне или от несчастного случая, а вполне себе от старости, в своей постели. Поэтому Курт Зуртамский считался дивом нашей семьи. Да, ему давно перевалило за сотню, но точной цифры не знал никто, а сам Курт вообще был малообщителен, а на эту тему не говорил никогда.

Для меня двоюродный дед был особенной фигурой. Не раз так бывало, что он переворачивал мою жизнь.

Беседы с ним хоть и были короткими, но так много давали мне, что я помнил каждую, и каждая производила время на меня сильное впечатление. Некоторые даже становились переломными моментами в моей жизни.

И сейчас момент в моей жизни был такой, очень похожий на поворотный, и дед Курт владел знаниями, которые мне были нужны. Я был уверен. И потому я ждал его. Нетерпеливо, страстно, с огромной надеждой.

Про Курта в нашей семье говорили мало. Часто - уважительно. Совсем редко - как-нибудь по-другому.

Помню, ещё когда мой родной дед был жив, я зашёл в его кабинет, посидел в кресле с высоченной спинкой, обитой чёрной кожей, понаблюдал за тем, как скрипит перо по желтоватой бумаге под старчески сухими длинными пальцами, пересчитал все морщины, что всегда собирались на его лице, когда дед был занят делами.

Примерил на себя это выражение лица - ведь я, когда вырасту, тоже буду главой рода и буду заниматься этими делами.

Однако вместо ожидаемого ощущения всевластия или хотя бы могущества, я понял, что только неприятная работа может вызвать такое выражение. Значит, деду неприятно то, что он делает?

Помню, как тогда меня это поразило, что не сдержался и спросил, почему именно он возглавляет наш род и занимается такими неинтересными вещами, если у него, у деда, есть старший брат, дед Курт.