Вершиной кампании стала череда публичных процессов, продлившаяся с октября 1922 г. по февраль 1923 г.22 Наркомат юстиции велел всем судам страны с 10 октября по 10 ноября 1922 г. отложить все прочие дела и сосредоточиться исключительно на делах о взяточничестве. Наркомат непосредственно руководил разбирательствами, следя, чтобы они были короткими и не отклонялись от главного. Процессы проводились в зданиях театров, рабочих клубов, профсоюзных аудиториях и, говорят, собирали очень много публики23. Осужденных отправляли в самый суровый исправительно-трудовой лагерь страны, под Архангельск. Журналисты играли самую активную роль, описывая читателям драматические сцены, разыгрывавшиеся перед ними во время дачи показаний. Местная печать помещала на своих страницах колоритные очерки, которые клеймили позором изобличенных взяточников и служили предостережением остальным. Газеты публиковали хлесткие лозунги, подчеркивая, что взяточничество есть оружие буржуазных врагов революции, а обвиняемые – гнусные твари. «Взятка – последняя карта контрреволюции. Она во что бы то ни стало должна быть бита!» – кричали они. И адресовали продажному бюрократу лаконичные рифмованные строчки: «Ты скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?»24 Типичная листовка, распространявшаяся в 1923 г. в Благовещенске, призывала людей сообщать о подозрениях насчет коррупции у них на работе: «Товарищи и граждане. Взятка – большое зло. Она разрушает наш молодой государственным организм, в корне подрывает авторитет советских учреждений. Взяточничество – это нарыв на шее трудящихся. Если это зло могло равнодушно переносить и проходить молча мимо него монархическое правительство, то это не может и не должно иметь места в стране, где власть принадлежит рабочим и крестьянам»25.

Согласно советским источникам, кампания 1922-1923 гг. нанесла взяточничеству серьезный удар. По словам одного автора, «к концу 1923 г. со взяточничеством как массовым явлением было в основном покончено»26. Юридическая периодика и Большая советская энциклопедия повторили этот вывод27. Однако опубликованная статистика неполна. Нет оснований думать, будто взяточничество и вправду пошло на спад. На деле милицейские данные, которые в то время не публиковались, показывают рост числа арестов в течение 1920-х гг.; к 1926 г. аресты за взяточничество снова достигли тех масштабов, которые имели до кампании28.

* * *

Первая кампания режима против взяточничества, предпринятая в 1920-х гг., стала первым же свидетельством того, что усилия партии направлялись не на те причины. Основанные на классовом принципе представления режима времен нэпа (капитализм есть корень всех зол, а в данном конкретном случае – всякой коррупции) упускали из виду тот факт, что в России (как и в других странах) бюрократы, не имеющие связей с бизнесом, веками наживались на сделках с местным населением («кормились от него»). Как показывают процессы и антикоррупционные меры описанного периода, партийное руководство видело в коррупции «остатки капитализма», а не проблему, которая коренилась во власти, дефиците, неуважении к закону, устоявшейся бюрократической практике, недостаточных окладах, алчности и благоприятных возможностях, имея сильные структурные аспекты. Такое мировоззрение делало попытки уничтожить традиционные формы взаимообмена между гражданами и должностными лицами все более лихорадочными, с налетом отчаяния. Мысль, будто взяточничество исчезнет вместе с последними пережитками капитализма, видимо, мешала его обуздать, фокусируя чрезмерное внимание на подрывной деятельности «классовых врагов».

Беспокойство из-за взяточничества в советских правоохранительных и партийных органах всесоюзного уровня резко возросло примерно с середины 1943 г. и не ослабело на следующий год29. Озабоченность режима нарушениями со стороны собственных представителей в тот период объяснялась несколькими факторами, включая послевоенные кризисы производства и распределения, идеологию, ставившую во главу угла охрану «социалистической собственности», и особую роль советского функционера как связующего звена между режимом и населением.

Ленин обличал взяточничество как гнусное преступление еще в 1918 г. Но он полагал, что это преступление присуще капитализму и, следовательно, исчезнет в ходе социалистического строительства. Представление о взяточничестве как «родимом пятне капитализма» пережило войну30. Спустя более 30 лет после революции юристы-практики и ученые продолжали именовать преступления позорными остатками капиталистического прошлого. Согласно официальному нарративу, хотя преступления в Советском Союзе изживались, преступность еще существовала, поскольку, несмотря на ликвидацию эксплуататорских классов, буржуазное «окружение», его «идеология», взгляды, привычки пока не были полностью искоренены. Пресловутые развращенные нравы царской бюрократии якобы заразили советских функционеров, преодолев революционный рубеж. Тень «чуждого» образа мыслей продолжала витать над некоторыми государственными работниками. С этой точки зрения, взяточничество представляло собой редкий, отмирающий пережиток идеологии частного капитала, характерный лишь для небольшой горстки «наиболее отсталых», корыстных советских граждан31. Считалось, что коррупции неизбежно придет конец в результате улучшения условий жизни и быстрого повышения «сознательности» и культурного уровня населения32.

Упорная живучесть взяточничества после великой победы над фашизмом представляла собой идеологическую дилемму, которая лежала в основе любых попыток борьбы с этим явлением. После того как революция привела к власти большевиков, сменилось уже целое поколение, и теперь существование взяточничества становилось пятном на тщательно выстраиваемом образе Советского Союза за рубежом. Любой намек на то, что взяточничество продолжает играть важную роль в советской жизни, повредил бы имиджу новой сверхдержавы, стремившейся служить всему миру экономическим и моральным образцом. Новоиспеченные социалистические «народные демократии» Восточной Европы и страны «третьего мира», которые СССР старался убедить присоединиться к социалистическому лагерю, могли усмотреть в коррупции (а также других преступлениях и негативных социальных явлениях) большой изъян социалистической перспективы. В пропагандистской войне с США и Западной Европой коррупция могла подпортить официальную саморепрезентацию Советского Союза. Фактически превалировало мнение, что советские действия на европейском фронте на время убрали старательно охранявшуюся стену между капитализмом и советским социализмом и в СССР с Запада проникли опасные идеологические влияния. Говоря словами историка А. М. Некрича, «война разорвала границы, сломала заслоны, надежно оберегавшие души советских людей от “инфекции капиталистической заразы”»33.

Действительно возникли опасения, что коррупция в государственных учреждениях способна подточить легитимность государственных институтов и самой партии в глазах населения. Советские правоведы в теории проводили различие между государством и его представителями. Закон являлся орудием государства; он не предназначался для защиты индивидов от государства или его политики, поскольку в социалистическом обществе государство по определению служило интересам всего советского народа. Зато закон гарантировал гражданам защиту от злоупотреблений отдельных государственных представителей34. Но, как поняли советские руководители, рядовые граждане далеко не всегда видели эту разницу и частенько считали коррумпированного местного ответственного работника лицом самого государства. Народное возмущение отдельными бюрократами могло перерасти в сомнение в государственной власти. Если люди будут думать, что партия смотрит на взяточничество сквозь пальцы, подчеркивалось в письме Минина, это грозит вызвать среди населения значительное недовольство и утрату веры в советскую власть. Кроме того, коррупция угрожала монополии режима на распределение и производство, а заодно – образу режима как «патерналистского государства», адекватно обеспечивающего каждого индивида (идеала, на котором, по словам Катрин Вердери, зиждилась легитимность коммунистических режимов)35.