Придавленный воспоминаниями, я долго сидел у могил кроликов, пока не допил бутылку; решил, что не стану курить этой ночью, буду пить вино, только пить… пить до беспамятства.

О семье Михаила позаботились, все устроилось само собой, нашлись добрые люди. Маша поплакалась Патриции и Жаннин (Лиза переводила), Иван сидел, кивал, вздыхал. Патриция с Жаннин их сначала у себя прятали, а потом увезли куда-то…

В декабре в мою дверь постучал Эдгар. На нем был рабочий синий комбинезон. Входить не стал, дал мне прорезиненные штаны, пробурчал, что завтра начинается работа на плантации рождественских елочек, наш договор в силе. Я принял штаны.

– В семь у трактора, – сказал Эдгар, я кивнул.

Время двинулось, покатилось с горки… Надо было торопиться, вся Европа готовилась к Рождеству, где-то уже по автобанам неслись к Хускего пустые фуры, в тумане двигались фигуры в оранжевых и желтых комбинезонах, вместе с ними бродило рычание ручных пил, ряды елочек редели…

Мы с Эдгаром паковали их в сетку, собирали и грузили в фуры. Тянули громоздкую упаковочную машину, как два солдата наполеоновской армии с пушкой, ползли с пригорка на пригорок, от одного ряда к другому… Эдгар был жилистый и шустрый. Он прожил десять лет в Африке, сказал, что эта работа просто ерунда по сравнению с Африкой.

– Вот там была чертовски трудная работа, жара, болезни, вечная лень, хочешь и не можешь спать, а днем – спишь, не можешь работать, сон валит, духота вяжет, как трясина!

Быстро отсырев под резиной, я медленно ковырялся в грязи, хлюпал в сапогах сквозь слякоть, набрасывался на каждую елку, как санитар на чокнутую, крутил, вертел, тянул… Как снаряды, мы вгоняли их в жерло машины, толкали, пихали, – они выходили с другой стороны укутанные в сеть, усмиренные. Тянули, толкали, вытягивали, укладывали… Снаряд за снарядом; штабелями, одну подле другой. Готово. Тянули наше орудие к следующей куче. Они валялись, точно их подстрелили: они разбегались, в них стреляли, они падали где придется; мы собирали, волокли, со всех концов, то за лапку, то за верхушку… берешь, тянешь, толкаешь, укладываешь; меняешь сеть, снова тянешь, снова толкаешь, укладываешь, одну подле другой, конца и края не видать, но ничего, рванули, потянули, пошли по грязи, чавкая, дальше… время идет – кроны капают!

Эдгар аккуратно подгонял трактор, за ним тянулись живые полосы мутной воды. Искоса поглядывало морозное солнце, его свет казался химическим. Небо улыбалось улыбкой помешанного. Снег лежал на пригорках, как пена, которой изошел умирающий день. Все дальше уходили ворчливые пилы. Холмы лысели. В каждый заезд мы собирали елки только с какой-нибудь определенной лычкой (красной, розовой, оранжевой, желтой, синей – там были самые мыслимые и немыслимые оттенки, – сортов было много). Я бросался к ним, дергал, раз, другой, искал, вытягивал, искал еще с такой же лычкой на лапке… рывок, другой, пошла, поволок обе по грязи к трактору, бросил в клетку… похлюпал обратно… схватил другую… пятую… сотую… давай, пошел к следующей куче! И снова: хватай! бросай! выбирай! вытягивай! тяни! укладывай! Клетка наполнялась: шестой ряд, седьмой… Забрасывай выше и выше, и еще выше, и еще, из последних сил… Все трудней и трудней угадывать нужные елки в колтуне сетей и веток… вода, иголки… грязь… темень… руками оттирал, старался угадать, какой там цвет… на всякий случай тянул… деревья огрызались, царапались, выпростав ветку из смирительной рубахи, хлестали по щекам на удивление зряче. Полный! Поехали! Разгружали и строили, одна фаланга, еще отряд, за день там выстраивалась армия! Елочки стояли, гордо вздернув лычки вверх, корнем вниз, ветер трепал бумажки, те трепетали как флажки, елки шевелили лапками, словно шептались.

Подъезжали мужики, все прорезиненные, упакованные, как рабочие в радиоактивной зоне. Глоток черного кофе, пару махов крутки, пару слов и – обратно, в грязь. Хватай! Тяни! Бросай! Вытянул, так тяни, бросай! Разогнул спину и хватай, бросай, ровняй, за хвосты дерг, за ствол крутанул и пошел. Корнем вперед, корнем назад. За верхушки дерг, поправил, вперед к другой кучке. Находишь ее, тянешь – пальцы, ладони сводит, изранены, онемели, бросаешь яростно, насквозь мокрый, запихал, залез. Поехали!

Пауза. Кофе, джоинт с табачком, легкая смесь, но приятная, как ментол, разговор о незначительном, о погоде, о работе…

– Какие у тебя планы на следующий год? – спросил Эдгар.

– Никаких, – ответил я искренне. – Остаюсь в Хускего… В замке поработаю…

– Понятно… Нравится в Хускего? Не скучно?

– Некогда скучать.

– Если такая работа подходит, сможешь держаться. Один месяц поработал – три отдыхаешь! Весной посадка будет. Если зарекомендуешь себя сейчас, весной хозяин непременно возьмет! Весной проще. Удобрения, подпилка, стрижка… Просто возня, никакого пота. Но правда меньше платить будет… В два раза меньше… Сейчас сезон! Надо гнать елки в Германию. Это сумасшедшие дни! И работа такая – погодные условия тоже включены в оплату. Весной меньше, зато дольше…

Вечера на холмах были обморочные. Солнце валилось в туман. К четырем оно становилось неправдоподобно желтым. После обморока просыпался снег, валил, как пьяный блевал, лез в глаза, уши, за шиворот… Плантации обдувались со всех сторон. Одежда дышала ветром.

Два-три раза за день прибегал бригадир. Он жил возле плантации, его работой было раздавать приказы, посещать рабочих, в остальное время он развозил навоз и химические удобрения, бензин для пил. В совсем плохую погоду он приносил нам маленькие бутылочки водки. Много шутил… Мы выпивали водку. Бригадир уходил, шумно хлопая голенищами высоких рыбацких сапог. Эдгар заводил трактор, я бежал по грязи за ним, от кучки к кучке, от елки к елке… дотемна! Последние песчинки света высыпались; разглядеть ярлычок становилось невозможно. Эдгар включал фары, но это не помогало… свет фар слепил глаза, цвета сливались… глаза слипались от усталости, снега, тумана, тьмы… Тело тоже упрямилось, сопротивлялось, спина не гнулась, ноги не шли; трудно было отыскивать в куче нужную тебе елку, выуживать из-под остальных, трудно было на ощупь определить, какой на лапке у нее ярлычок, особенно если ярлычка не оказывалось…

После девяти подходила фура… Ждали, покуривая, растворяясь в черноте. Смех бригадира. Голоса. Гасли один за другим огоньки сигарет, сквозь лес пробивались сильные фары неуклюжей фуры… Неудобная полянка. Никак не вписаться: каждый раз новый шофер, одни и те же вопросы. Каждый раз пристраивали к ней ленточный конвейер, настраивали, будто спаривая двух металлических монстров, пускали пробную елку, вторую, о'кей!

Мы с Эдгаром прыгали внутрь, как в прорубь копоти, прыг – нет тебя. Ни рук, ни ног – гулкие шаги и гулкий голос, всё. Липкий желтый фонарь метался над нами, но внутрь не заглядывал, бросал тени ветвей, они скребли по дну, подкашивая ноги, качало как в лодке. Эдгар стоял на краю кузова, криком сообщал, корнем шла елка или верхушкой. Он кричал: «Корень! Берегись!», елка падала с высокого борта, обрушиваясь, я шарахался в сторону. Шарил в темноте, уволакивал вглубь, укладывал. За ней шла другая. Уже шлепнулась за спиной, ее волок Эдгар. Чтобы впотьмах не сталкиваться лбами, мы укладывали их в разных углах. «Верхушка!» – принимал спокойно. Корнем пошла – прижмись к стене! Опять корнем! «Верхушка!» – хватай! тяни! укладывай! Ходить по ним было невозможно. «Корень!» Елка ударила в плечо, плечо помертвело, но быстро отошло, и скоро я привык… ко всему… туман, елочки, сетка, трактор, фура, туман, бригадир, горький кофе с мастыркой, грубоватый юмор с плеча рубленной фразы, щепки смеха, резиновые солдаты с пилами меж поваленных елей, начальник с блокнотом, липкие сумерки, слепота ночи, конвейер, влага, озноб, остервенение, сетка, пальцы, зубы, занозы, елочки, остервенение, туман, елочки, грязь, мразь… все это кончилось под Рождество.