– Что тут думать! – сказал я. – Хускего – вот решение твоей проблемы. Поехали! Ляжешь на дно в Хускего!

– А-а! Я не думаю, что это решение проблемы. Надо вообще из Дании тягу давать. Понимаешь? Не отсиживаться где-то на дне… Залягу, допустим, в Хускего, что дальше, мэн? Чем это лучше, чем у Яро? Кто мне там будет платить? Сумасшедший священник твой? Ты небось вкалываешь как проклятый…

– Обязательно – вкалываю! Последние недели – истопник. Я бы мог уступить эту должность тебе, если ты не против! Мне найдется что-нибудь еще. Работы невпроворот! Зато туда никогда не приезжают менты, если их не вызывают. А если вызывают, то они ничего не делают сверх того, ради чего их вызвали. Ничего не вынюхивают, никого не ищут. Мишеля бы никогда не забрали, если б он не поехал без номеров пьяный в Оденсе…

– Это хорошо, что его забрали. Он так погоду портил! В остальном, Юдж, времена меняются, поверь мне, мэн. Времена меняются, и отсиживаться смысла нет. Скоро каждый будет с чипом в черепушке. Так что… – Он сделал оборот глазами, поймал отсвет какого-то волшебного фонаря и, щелкнув пальцами, спросил: – Слушай, Юдж, а может, вина выпьем в каком-нибудь баре? Такая странная встреча, такой холод на улице… Да и как знать, увидимся ли, а?

– Да что по барам ходить! Поехали ко мне, Ханни! – хлопнул я его по плечу. – Накупим риса! Купим всего! Мяса! У меня полные карманы травы! Думаешь, я просто так тут прохлаждаюсь? Я в Копен за грибками и сканком ездил! Я почти весь декабрь работал на елочках!

Он вдруг оживился. Глаза его стали плавать из одного угла в другой, перегоняя масло мысли.

– Хм, хм, хм… На елочках, говоришь?

– Да, как лошадь.

– Ведь там, насколько помню, были плантации, плантации…

– Не то слово, тысячи тысяч елок! Адский труд, по шестнадцать часов в сутки!

– И сколько в час?

– Когда как, – увильнул я.

– О'кей. Я сам все куплю, – вдруг сказал он, показывая мне содержимое своего пакета. – Верней, у меня уже все куплено: басмати, специи, лучшие чили из лучшей китайской лавчонки, соус. Мяса нет пока, но за этим дело не станет!

– Мясо в Оденсе купим. Там возле вокзала есть хороший магазин. Поехали! Билет за мой счет.

– Хэ-ха-хо! Билет за его счет… Смотрите-ка! Это мне нравится! Вот это другой разговор!

– Конечно, а как ты думал! – Я подталкивал его под локоток. – Come on, man![53]Приготовишь свою адскую смесь! Я чертовски соскучился по твоим чили.

Хануман посмеялся над каждым квадратным сантиметром моего обиталища. Я затопил печь. Поставил воду. Хануман отмерил рис, откупорил вино.

Выпили залпом и сразу снова налили.

Хануман подробно рассказал, как по уши влип. Связался с ворьем, отребьем, воровал и играл в карты. Снова подсел на порошки и колеса. Даже скинулся с Александром и приторчал. Попадался. Приходили письма, платежки… Платить было нечем. Он проигрывал все в карты, не мог остановиться. Забывал являться в лагерь. Его объявляли в розыск. Он возвращался. Деньги урезали. Ему грозили пищевым пакетом. Он вяло улыбался, как только что очухавшийся от малярии человек; в его руке – бокал вина, в глазах – отблеск пламени. В любой момент его могли запереть в тюрьму. Прокрутил пластинку по пятому кругу: «Могут закрыть в тюрягу… запросто могут закрыть…» Проговаривал это как Йене из Хольстебро. Хануман не знал, что делать. Бежать. Куда? Разводил руками, прохаживался по моей комнатке, щелкал божков, колокольчики, проверял рис чаще, чем обычно: убавит огонь, забросит карри, пойдет посидит, покурит, снова на кухню – убавит огонь, подсыпет какого-то порошка, опять прибавит, – так несколько раз. Выкурили джоинт. Вроде размяк, успокоился, стал готовить подливу и все остальное. Сразу же разнюхал, где что находилось, перелистал все дверцы, перебрал все ручки; шкафчики сами распахивались перед ним, приборы с готовностью сливались с его руками. Ему надо было становиться шеф-поваром при каком-нибудь отеле или крупном ресторане, а не строить из себя актера, художника, авантюриста. Шеф-повар, жена и тринадцать детей. У него был бы животик и отвислый подбородок. Да, настоящий повар! Потанцевал на кухне немного и родился настоящий рис, соус и мясо. Такой еды еще не готовили в этой халупе! Пришел кудесник. Все ожило. Ложка стала ложкой. Карри стал карри, а не щепоткой экзотической дряни. Это был не дурак-импровизатор, вроде меня, а настоящий знаток! Кухня зажила, как оркестр, издававший симфонию подлинно съедобных запахов! Это были руки дирижера. Я видел настоящего Ханумана. Человека, которого невозможно забыть или перепутать с кем-то. Меня не отпускали грибы. Слабость. Просились слезы. Такой аффект, такая сентиментальность… Свернул, закурил, взял себя в руки. Лучше не заострять внимания ни на чем, мягко скользить по поверхности… Но сил не было двигать даже глазными яблоками… Предметы держали глаза. Стены ползли за взглядом, ковер наслаивался на дверь, потолок прогибался, Хануман врастал в шкаф, сквозь окошко в комнату влезло дерево, с которого капали слезы из моих глаз прямо под нож, который вместе с луком мельчил пальцы, ветки, тропинки, дымок, замок. Ханни суетился, продолжал рассуждать, помахивая всем, что бы ни попалось в руку: вилкой, ложкой, ножом, солонкой…

– Куда бежать? Куда?

И правда: куда бежать? откуда он не бежал? Отовсюду, куда ступала его нога, отовсюду бежал.

– Два варианта, Юдж, – сказал он, выглядывая из кухни с ложкой, – я все продумал, два варианта: Швеция или Норвегия. Хотя… Norway sounds like Nowhere to me[54]. А если Швеция, то это либо Bergmans familj, либо шаг назад, под подол старой подружке. Я с ней возобновил переписку. Затеял игру в кошки-мышки на всякий случай… Она согласна меня приютить на какое-то время. Она так и написала: for a while. Но это значит снова стать экзотической статуэткой в ее коллекции. Придется отказаться от карри, потому что ее воротит от карри. У нее аллергия на чили. Отказаться от всех слабостей. От виски, чая со сливками, меда – она все это терпеть не может. Она пьет черный кофе и ликеры. Она любит шампанское. Представь, Юдж!

Он пустился подробно описывать свою шведку. Она не курила и терпеть не могла бальзам, которым Хануман имел обыкновение натираться. Ее тошнило от музыки, которую он слушал, ее бесила его манера напевать. Она плевалась от индийских фильмов, заставляла его слушать Джеймса Брауна и всякий прочий соул, блюз, рэгги. Она заставляла его смотреть Travel, Discovery, National Geographic, Animal planet; он ухмылялся и говорил: «Зачем мне это смотреть? Я родом оттуда».

– Ничего общего, Юдж, – кричал он, – вообрази, ничего общего! Кроме секса… Я сыт по горло Скандинавией. Хватит. Германия, Франция, Италия… Может быть, может быть… – Твердо сказал, что в Хускего не останется. – Нет, Юдж, это все то же болото. Надо двигать дальше! Я не представляю, как я буду жить в замке… В замке холодно, сыро, мрачно… Я помню… Никогда не забуду… Даже в индийской тюрьме со мной такого не было. Я просто уверен, что в этом замке кого-то укокошили. Правду болтают, что там был шведский барон, который пил кровь младенцев. Я тебе говорю! Я тут просто свихнусь, взаправду свихнусь. Хускего – это просто образцовый сумасшедший дом, пансион на выгоне во главе с чокнутым докторишкой, мистером Скоу! Хэхахо! Он тебе еще даст просраться, вот увидишь! Не думал двинуть в Голландию? А? У тебя есть деньги… Наверное достаточно, чтобы заплатить за паспорт и поехать в Голландию? Как твоя книга? Закончил?