Я прикусил язык. Сказал, что не уверен, что хочу куда-нибудь ехать. Насчет рукописи… Да, нет никакого манускрипта. Нет и не было. Были какие-то рваные и между собой не связанные истории, всполохи сознания, галлюцинации, бред…

Он слушал и качал головой. Я решил его добить:

– Вот так. Сижу пока тут. Жду мою девушку. Скоро должна подъехать…

Вкратце обрисовал ситуацию.

– Вот как! – воскликнул он, выпил и, громко поставив бокал на стол, вскочил на ноги. – Ты и девушка? Ты серьезно? – Хануман принялся расхаживать по комнате, пуская воздух губами. – Связь? Оковы? Ты меня изумляешь! Стоило тебя оставить на некоторое время, как ты моментально изменил всем своим принципам, стал совершенно таким же, как все… Бросил писать и женился! Женился и – бросил писать. Как это пошло! Я даже не знаю, как реагировать.

– Мне надоели все эти чертовы эксперименты, Ханни, я устал.

– Я это уже слышал. Надоели эксперименты… Живет в сердце самого идиотского эксперимента, какой видело человечество, и стонет, что ему надоели эксперименты… Он устал… Устал и вышел на пенсию… Да?

– Да, устал и вышел на пенсию, – ответил я зло.

– Ему надоело жить, он устал, вышел на пенсию, – ехидствовал Хануман. – Знаешь, что делают со слоном в Индии, если он вдруг устал и решил выйти на пенсию?

– Нет, не знаю, – ответил я сквозь зубы.

– И лучше тебе этого не знать. Юдж, я несколько разочарован, что ли. Если не сказать больше… Я в тебе чертовски разочарован! Похоже, ты по уши в дерьме! Так же, как и я. Только я снимаюсь с якоря. Я ухожу. Я продолжаю эксперимент, еду к моей вавилонской гадалке… А ты… Ты тут, очевидно, надолго. Может, навсегда. Если тебя что-нибудь отсюда не выдернет. На, подари это твоей девушке. – Он достал из кармана браслет, один из тех, что он украл у пакистанцев.

– Ты так и не избавился от них?

– Один из последних. Никому не нужна оккультная дребедень и этнические украшения. Только Мехди брал, но ты же знаешь, он меняет краденое на кайф, а я завязал. Я менял бирюльки на крэк и героин, а потом толкал подешевле грузинам… Можешь себе представить, с какими сложностями это было сопряжено. Более убогой и опасной комбинации мне прокручивать не приходилось, разве что цыганское золотишко… Да, там было совсем…

– У каждого свой эксперимент, – вздохнул я, – кто-то крадет амулеты, а кто-то горбатится на плантации…

– Да, все как всегда! Жизнь! Кто-то плывет по течению, а кто-то против, ничего больше, ничего нового, иначе это и не бывает… Я продолжаю войну с этим make-believe world[55]. А ты будешь сидеть здесь, гнить с хиппанами. Будешь курить траву. Будешь ползать по разрушающемуся замку, как археолог в руинах. Будешь вечность писать свою рукопись, как хронику распада на атомы архипелага мировой литературы… Ты, кажется… Нет, точно, ты недооцениваешь силу вымысла, силу искусства. Это не игра, это нечто большее… Вспомни, что сказал Рушди. Вымысел – это дело жизни и смерти! Вымысел переворачивает миры, переустраивает космос! Пример? Советский Союз! Еще? Китай! Еще? Вся Индия! Северная Корея! Штаты! Весь мир! Каждый человек! Вымысел создает страны и обрушивает стены. Это очень серьезное дело! Литература – это не только деньги. Это магия! А то, как ты относишься к этому… нет, это несерьезно! Так нельзя…

Он скривился. Снова налил и выпил. Его перекосило. Так он переживал за меня. Притворство его было столь очевидным, что даже не хотелось говорить… Я мгновенно протрезвел. Все пелены, в которые я нежно кутался, растворились. Я снова был в Дании, в Хускего, в холодном цыганском вагончике, возле дряхлого замка, который заглядывал в наше круглое окошечко, словно подслушивая. На ступе в поле появились огоньки. На крышу падали капли. Тяжелые ветви вязов грозно скреблись в темноте.

– Литература – это свалка, – сказал я. – Такая же свалка, как и любая другая. Как та, возле которой я жил в детстве. А все любители почитать, эти книгочеи, эти эрудиты, эти так называемые профессора, они как те соседи мои, которые постоянно шли и шли на свалку, копались в дерьме. Был у нас сосед, дядя Клим. Без ног, на протезах ковылял на свалку. Брал свою тележку и – прыг-скок, прыг-скок! А потом мимо нашей калитки проходит, встанет и показывает, что нашел… Бабка моя все спрашивала: «Да где ж вы, Клим, находите это все!», а он ей: «Глубже заходить надо, а не по кромке шарить, глубже и копать надо. Искать!» Но ведь это всего лишь свалка… Хануман, чепуха!

– Согласен, – скривился он. – Все есть чепуха. Я просто думал, ты закончил, и я бы задержался, почитал… покурил бы траву… почитал… Но нет… Облом. Ты ничего не написал. Тем более нет смысла задерживаться. Меня уже депрессия давит. К чертям литературу. Лучше расскажи, что там случилось с барахлом Мишеля? Ведь у него были вещи, масса вещей… Куда это делось?

– Барахлишко продается в Коммюнхусе, – ответил я. – Братья устроили распродажу, чтобы покрыть долги за воду и электричество… Он остался должен…

– Он и нам был должен! – воскликнул Ханни. – Ты не забыл им напомнить?

Я сказал, что мне все равно. «Хэх!» – воскликнул он и швырнул в меня коробком, потребовал, чтоб я немедленно отвел его к братьям.

– Ты совершенно не умеешь вести дела! – ругался он, набрасывая куртку. – Как ты будешь жить дальше? Я уже боюсь уезжать… Ты пропадешь! Юдж, оглядись вокруг! Ты – пропащий человек!

– Может, сперва перекусим и допьем вино? – предложил я.

Он согласился. Мы поели, допили первую бутылку и пошли к братьям.

Ночь. Огоньки. Клавесин Фредерика…

Братья, как обычно, ругались. Как всегда из-за киоска, который устроил Фредерик в их доме. Они продавали дешевое немецкое пиво в банках, орешки, очень неплохой табак, чупа-чупсы, шоколадки, всякую дрянь… Фредди выставил все это в кухонном шкафу на полке за стеклом, рядом поставил копилку (громоздкая пластмассовая рыбина), повесил объявление в Коммюнхусе: Вы можете нас поддержать, если найдете для себя что-нибудь в нашем шкафу и купите (ниже шло перечисление, расценки, все как полагается). Такой же прейскурант висел на шкафчике. Иногда ночью, разбуженный сильным похмельем или думами, вызванными письмом матери, я прибегал, бросал монеты в пасть улыбающейся рыбины, брал три пива и табак – и этим скорей помогал Иоакиму ненавидеть Фредерика. Поддерживать их дело означало подливать масла в огонь. Если б бизнес угас, то все затихло бы; если б дело пошло хорошо, то оба примирились бы. Но так как оно не шло, а окончательно угаснуть из-за таких милосердных идиотов, как я, тоже не могло, братья постоянно собачились. Фредди утверждал, что вот-вот – и все пойдет как надо, еще чуть-чуть – и можно будет опять ехать за товаром в Германию. (Я подумывал: не вложить ли?..) Иоаким постоянно требовал, чтоб Фредди поставил дверь в вагончике на кухне и запер ее… или лучше вымел весь этот позор из дома и сорвал объявление в Коммюнхусе. У самого Иоакима рука не поднималась его сорвать.