Где разговор найду непринужденный,

Блистательный, веселый, просвещенный?

С кем можно быть не хладным, не пустым?

Отечество почти я ненавидел —

Если бы поэт поставил здесь точку, то перед нами было бы стихотворение вполне в духе декабристских требований, предъявляемых к литературе и обществу. Речь, как видим, идет о необходимости формирования высокого чувства гражданственности, распространении просвещения, воспитании искренних и горячих чувств и т. д. Но все это политическое красноречие неожиданным образом заканчивается в духе мадригала – легкого любовного стихотворения, скорее имитирующего, чем обнаруживающего подлинную влюбленность:

Но я вчера Голицыну увидел

И примирен с отечеством моим.

Если первая часть стихотворения отвечала ожиданиям декабристов, то его концовка принадлежала к жанру, решительно ими осуждаемому. Но для Пушкина и то, и другое – и гражданская доблесть, и легкая влюбленность – были неотъемлемыми частями человеческого бытия. Их соединение в пределах одного текста имело эффект соединения несоединимых стилей и должно было восприниматься как литературное хулиганство. Но именно оно, превращаясь постепенно в сознательно конструируемый принцип, открывало путь большой литературе с ее соединением высокого и низкого, трагического и комического.

Ода «Вольность» – одно из самых серьезных и патетических пушкинских стихотворений, – пройдя через салон Голицыной, включается в эту же игру. Само стихотворение выдержано в строгих декабристских критериях. В начале даже декларируется отказ от любовной лирики ради прославления свободы:

Беги, сокройся от очей,

Цитеры слабая царица!

Где ты, где ты, гроза царей,

Свободы гордая певица?

Приди, сорви с меня венок,

Разбей изнеженную лиру…

Хочу воспеть свободу миру,

На тронах поразить порок.

Основную часть стихотворения, как неоднократно отмечалось пушкинистами, составляет либеральная доктрина свободы, основанной на законности:

Лишь там над царскою главой

Народов не легло страданье,

Где крепко с вольностью святой

Законов мощных сочетанье…

Жанр политической оды здесь выдержан до конца. Однако, посылая стихотворение Голицыной, поэт снабдил его мадригалом, разрушающим весь гордый пафос политического свободолюбия:

Простой воспитанник природы,

Так я, бывало, воспевал

Мечту прекрасную свободы

И ею сладостно дышал.

Но вас я вижу, вам внимаю,

И что же?.. слабый человек!..

Свободу потеряв навек,

Неволю сердцем обожаю.

Широко распространенная версия о том, что Пушкин написал оду «Вольность» по заданию Н. И. Тургенева, представляется вполне убедительной. Во всяком случае, ничего невозможного в этом нет. Но, выполнив «политический заказ», поэт сразу же сделал его предметом литературной игры. Он обладал тем, чего был лишен его «заказчик», – умением менять точки зрения и от пафоса быстро переходить к иронии.

Вообще, идейную близость Тургенева и Пушкина не следует переоценивать. Первого интересовали либеральные идеи сами по себе, второго – возможность поэтического эксперимента над ними. Это явно не нравилось Тургеневу. С другой стороны, поэта не мог не раздражать присущий Тургеневу морализаторский тон. Крупный чиновник, человек необычайно серьезный и требовательный к себе и окружающим, Тургенев считал своим долгом воспитывать Пушкина, внушая ему правила политической этики. Так, например, он «ругал и усовещал» поэта «за его тогдашние эпиграммы и пр. против правительства» и «не раз давал ему чувствовать, что нельзя брать ни за что жалованье и ругать того, кто дает его». Пушкин вскипел и вызвал декабриста на дуэль. Правда, «после письмом просил <…> прощения»[396].

В психологическом плане Пушкину ближе был их общий с Н. И. Тургеневым приятель П. П. Каверин. Если следовать положению Устава Союза Благоденствия о том, что «всякий член Союза <…> должен для подавания примера согражданам <…> не расточать попусту время в мнимых удовольствиях большого света, но досуги от исполнения обязанностей посвящать полезным занятиям или беседам людей благомыслящих»[397], то Каверин не должен был быть принят. Напомню, что, по мнению Ю. Г. Оксмана, именно по этому пункту Пушкин не прошел в тайное общество. Между тем жизнь, как всегда, оказывалась сложнее уставов и формальных требований, и Каверин с его веселыми похождениями, попойками, долгами и многочисленными любовными приключениями был членом Союза Благоденствия. Но если бы дело ограничивалось лишь перечисленными качествами Каверина, то он мало чем отличался бы от золотой молодежи тех лет и его участие в декабристской организации можно было бы воспринимать как курьез, а факт его многолетней дружбы с Николаем Тургеневым вообще был бы не объясним. Каверин, как и Тургенев, окончил Геттингенский университет (они были однокашниками). Он был хорошо образован, имел большую библиотеку и свободное от кутежей время посвящал серьезным занятиям. Тургенев особенно ценил в нем неприятие рабства[398]. При этом веселые похождения Каверина для Тургенева как бы выносились за скобки.

Для Пушкина и каверинское политическое свободолюбие, и гусарство были неразрывно связаны между собой и могли подвергаться двойной литературной интерпретации. С одной стороны, Каверин как персонаж пушкинской лирики (см. послание «К Каверину» 1817 г.) стоит выше толпы, с другой стороны, сам тип разгульного поведения, перенесенный творческой фантазией поэта с Каверина на самого себя, мог вызывать уже не «ревнивое роптанье» «черни», а суровое осуждение гражданина, посвятившего всю свою жизнь общественному благу. В аксиологической системе политической лирики такой гражданин оказывался выше повесы-свободолюбца и получал право наставлять его на путь гражданского служения.

В 1822 г. Пушкин написал послание «Ф. Н. Глинке». В этом стихотворении поэт, по словам Ю. М. Лотмана, проник «в самую сущность того, как понималась идея общественного воспитания в Союзе Благоденствия»[399]. В основе лежит идея нравственного становления героя под влиянием «великодушного гражданина». Воздействие Союза на общество ставило целью достижение некого общественного идеала. Этот идеал мог описываться в различных идейных и стилистических системах: в современном общественно-политическом тезаурусе, включающем в себя такие понятия, как закон, представительное правление, гражданские права и т. д., или же в системе античных представлений. Во втором случае события и люди укрупнялись и возводились к древним образцам. У Пушкина Глинка становится Аристидом, Петербург – Афинами, а перевод по службе на юг – остракизмом. Отождествление Глинки и Аристида, конечно же, не случайно. Афинский политический деятель V в. до н. э., как его описывает Плутарх, был наделен абсолютным чувством справедливости и бескорыстия. Будучи самым популярным человеком в Афинах, он оставался практически нищим, и, когда умер, у него не нашлось денег даже на похороны. Глинка, полковник гвардии, принятый во всех великосветских салонах Петербурга, соединял в себе высокое социальное положение с почти нищенским бытом и этим как бы воплощал в жизнь добродетель античного героя, что давало ему право служить нравственным эталоном. Воплощая в поэзии то, что Глинка воплощал в жизни, Пушкин вместе с тем не только не сливается с его высокой гражданской позицией, но и как бы оставляет за собой право быть ее недостойной. Если он легко ассоциирует себя и свое поведение с Кавериным («с Кавериным гулял»), то по отношению к Глинке он выступает как представитель «толпы безумной», хоть и увидевший ее эгоизм, но тем не менее не поднявшийся еще до той высоты, на которой находится «великодушный гражданин» Глинка.