– У меня тоже, – кивнула я. – Так странно это. И неправильно, наверное. Но вчера я поговорила с Ильёй, я всё ему рассказала, всё, вообще всё, понимаешь, и он… он, ну, ушёл, не то чтобы я ждала чего-то другого, но он просто ушёл. А потом я поговорила с Романом, и мы расстались, и это было некрасиво, и я знаю, что ему больно и плохо, и мне жаль, но... А сейчас я разговаривала с мамой, в очередной раз убедилась, что для неё я по-прежнему неудачный средний ребёнок, и она звала меня на вечеринку, но я уверена на сто процентов, что она даже не заметит, что меня там нет. И как бы это всё… грустно. Но мне почему-то хорошо. И легко. И светло. Я что, бракованная какая-то, что ли?

– Нет, – мотнула головой тётя Агата, и на её лицо вернулась едва уловимая улыбка.

Потом мы долго сидели в саду, о чём-то болтали, о чём-то молчали, наблюдая, как влажное серо-жёлтое утро заполняет пространство и тянется, словно нуга. Я растирала замёрзшие пальцы на ногах, а тётушка гнала меня в дом за шерстяными носками, за горячим чаем, за мицеллярной водой, но я только смеялась и пыталась выторговать «Павлову» вместо омлета, особенно когда кот Клементина важно принёс в зубах большую ягоду клубники, алую, позднюю, но здесь всё созревало поздно, даже я.

С тортом не выгорело: тётя сообщила, что её сегодня пригласили на выставку, и если я не нуждаюсь в моральной поддержке, то она приглашение примет. Я встрепенулась, не зная, бежать ли мне к зеркалу, чтобы поставить засечку на очередного ухажёра, или тоже напроситься в качестве «плюс один», но выяснилось, что ухажёр подсчитанный, тот самый седовласый ветеринарный врач, а выставка не художественная, а кошек. Через пару часов, взяв с тёти обещание обойтись без пополнения коллекции, я проводила её на автобус до города, а потом вернулась домой, с энтузиазмом осмотрела доставшиеся мне на сегодня владения и взялась за дело.

Собрала песок, уже привычно покрывавший все горизонтальные поверхности, тщательно вычистила кошачьи лотки, вымыла полы, приготовила обед и, коварно хихикая, переставила посуду в тётушкином буфете по «правилу трёх». В корзине с мелочами нашла пуходёрку и, изображая вышедшего на охоту первобытного человека, расчесала всех кошек, которых удалось поймать, а потом щедро накормила их кошачьими лакомствами сверх нормы. Я не могла понять, откуда взялось это ярое желание улучшать пространство вокруг себя, сеять радость и созидать, но оно было, оно не кончалось, оно подпитывалось безумно приятным осознанием, что впервые за много-много лет я не должна была соответствовать чьим-то ожиданиям. Быть послушной дочерью или хорошей невестой, находиться там, где не хочется, или заниматься тем, что не нравится. Мне казалось, что, разом потеряв всё и всех, я вдруг обрела весь мир и, что важнее, будто снова обрела себя, как бы это пафосно ни звучало, когда лежишь на вязаном коврике в гостиной и скатываешь ладонями разноцветную кошачью шерсть в плотный шарик.

Ближе к вечеру я влезла в джинсы и худи и отправилась к морю, выбрав долгий путь через лес, где, как блаженная, прижималась к стволам деревьев, щупала листья и мох, набирала в карманы ягоды – возможно, ядовитые, но очень уж симпатичные – и гоняла белок. На поселковом пляже было людно: кто-то, как и я, завернувшись в три слоя одежды, медленно прогуливался вдоль берега, кто-то, раздевшись до купальника, упрямо требовал от уставшего за лето солнца последнюю дозу ультрафиолета, кто-то даже резвился в воде, не желая мириться с неожиданно неважной погодой после череды аномально жарких дней. А я, по старой привычке выискивая в рассыпчатом песке гладкий плавник, пошла от толпы прочь, мыча что-то неразборчивое под аккомпанемент прибоя.

Добредя до дальней части пляжа, где туристов, как обычно, не было, я подняла голову на истошный крик пролетевшей мимо чайки и заметила, что небо исчертили первые лососёво-розовые полосы заката, улыбнулась и, сгрузив набранные деревяшки на землю, уселась, а затем и беззаботно улеглась на спину.

Где-то в ногах пели колыбельную волны, шкодливый ветер старательно забивал песком все складки и швы на одежде, в дюнах шелестела морская горчица, и даже чайки сменили громкие крики на что-то убаюкивающее, вровень со стуком сердца. Тело постепенно налилось приятной тяжестью, а веки сомкнулись, стали фоном для бесформенных пятен, превращающихся в образы, оживающие, яркие, кружащиеся, и когда сознание лизнула сладкая мысль, что ещё чуть-чуть – и вырублюсь, раздались шаги, а потом кто-то лёг на песок рядом со мной.

Я повернула голову, открыла глаза. Он сделал то же самое.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – отозвался он.

– Как ты меня нашёл?

– Это не я, – ответил Илья и дёрнул подбородком в направлении моего плеча.

Снова крутанув головой, я увидела крадущегося ко мне сзади Тузика, который, поймав мой взгляд, весело вильнул хвостом, в два игривых прыжка преодолел разделяющее нас расстояние, беспощадно прижал меня к земле пудовой лапой и мокро лизнул в лицо.

– Ай! – завопила я, уворачиваясь, прикрываясь руками, фыркая, отплёвываясь и скручиваясь в бублик. – Фу, от него воняет! Чем ты его накормил?

– Я – ничем особенным. Но пока мы сюда шли, он сожрал дохлую рыбину. И немного оленьих какашек, кажется.

– Что?! Фу! Фу!!! – Я уселась, с трудом отбиваясь от неисчерпаемой Тузиковой любви, натянула рукава худи на ладони и принялась яростно тереть ими щёки. – Какашки-то зачем?!

– Лучшие британские учёные будут биться над решением этой загадки, – невозмутимо проговорил Илья, но затем сдался и улыбнулся: – Ну ладно, ладно, про какашки я пошутил… наверное.

– Ты чудовище! Я что, теперь тоже воняю? – отчаянно вопросила я.

– Давай проверю.

Илья сел по-турецки напротив меня, придвинулся ближе и лёгким, каким-то будто бы привычным жестом обхватил моё лицо руками, скользнул пальцами по шее, пьяняще царапнул прилипшими песчинками кожу, и напускное, смешливое отвращение, которое я талантливо демонстрировала секунду назад, разом сменилось на острую смесь совсем иных ощущений. Илья шумно и деловито втянул носом воздух – тот, что я только что выдохнула, один на двоих – и, не отрывая взгляда от моих глаз, придал лицу серьёзное и весьма задумчивое выражение, вот только вечернее солнце, стремительно падающее в море за моей спиной, окрасило янтарь в сотню оттенков озорства.

– Ну что там? – шепнула я, размышляя, можно ли ужемнекоснуться его лица, на которое в последнюю неделю я позволяла себе лишь смотреть.

Можно лимненаконец-то дотронуться до его вновь пробившейся щетины, пересчитать веснушки, накрутить на палец прядь волос, бесследно изничтожить те жалкие сантиметры расстояния между нами и прижаться, с силой, с жаждой прижаться губами к его губам?

Но пока я размышляла, пока собиралась с силами, Тузик, наплевав на всё сладостное томление, которым, казалось, мы вполне ощутимо пропитывали воздух, беспардонно втиснул между нами свою наглую морду с налипшим на нос песком и смердящей пастью и решительно разрушил момент.

– Тузло, от тебя и правда несёт, – скривился Илья, рукой отводя волчью голову в сторону. – Иди поешь цветов каких-нибудь, что ли.