Я посмотрела на отца затравленным взглядом: даже сейчас, путаясь в собственных мыслях, я прекрасно понимала, к чему он вёл. И хотя я была готова сдохнуть рядом с Ильёй в этой лесной лачуге, я… я не могла допустить, чтобы он мучился, если у меня есть возможность это предотвратить.

– Пап, – прохрипела я, чувствуя, как по щекам снова ползут слёзы, разъедая воспалённую кожу. – Пап, пожалуйста… Спаси его…

– Лучшие специалисты. С сегодняшнего дня, – произнёс отец хладнокровно и бесстрастно, как он всегда делал, когда речь шла о работе. Осделке. – Лучшие европейские клиники с новейшим оборудованием и самыми передовыми методами лечения. Реконструктивная хирургия, если потребуется.

Я кивнула, не в силах остановить слёзы. Я знала, чтомнепридётся за это заплатить.

– Прямо сейчас ты возвращаешься в Москву, – и напускные сочувствующие нотки окончательно исчезли из его голоса, – и навсегда забываешь дорогу обратно. Потом летишь в Италию, поступаешь в Боккони и ведёшь образцово-показательную студенческую жизнь, чтобы родители могли тобой гордиться. И прекращаешь любое общение с Ильёй. Полностью. И если я узнаю, что ты нарушила последнее условие – а я узнаю, Мирослава, будь в этом уверена, – я моментально останавливаю всё финансирование лечения Ильи. Ты поняла?

– Могу я хотя бы…

– Нет. Не можешь.

Мне казалось, что всё это немного понарошку. Казалось, что я обхитрила отца, выторговав жизнь и здоровье Ильи в обмен на такие простые условия, ведь ещё минуту назад я была готова пожертвовать всем, и в первую очередь – собой. Я согласилась. А несколько часов спустя села в самолёт и улетела из крошечного посёлка на краю света навсегда.

Понимание того, что я подписала контракт с дьяволом, пришло позже, когда я вспомнила, что сколь сладок был пряник, которым Андрей Бжезинский потчевал своих детей, столь жёсток был и кнут, которым он их наказывал. И если раньше мне даже нравилось дразнить и провоцировать отца от скуки или от дрянного характера, ведь терять мне было абсолютно нечего, то теперь стало страшно хотя бы раз оступиться, всё испортить, навлечь беду: ставка была слишком высока.

И этот перманентный страх превратился в неотъемлемую часть моего существования. Я боялась позвонить тёте Агате, чтобы спросить, как у Ильи дела. Боялась ответить на его эсэмэски, в которых он меня звал. Боялась этой бестолковой жизни, где мы с ним не вместе, но мои руки были связаны так крепко, что я не могла ничего изменить. А когда четыре года спустя полный курс реабилитации закончился, я… побоялась вернуться. Прошло так много времени – вдруг он меня уже не помнит, вдруг во мне не нуждается, вдруг ненавидит? И имеет на это полное право, ведь я его бросила.

Мне потребовалось ещё два долгих года и одно маленькое кольцо, чтобы всё-таки приехать. Целая неделя, наполненная радостью от встречи и горечью от опрометчивых поступков, – чтобы всё это Илье рассказать. И длинная холодная ночь, чтобы, сидя на деревянной лавке где-то на вершине лесистой дюны, наконец выговорить:

– Прости меня.

Изрезав горло об исповедь, я замолчала, хрипло вздохнула и посмотрела на Илью, который сидел рядом, опустив плечи и уставившись в одну точку перед собой. Вновь возникшая тишина, несмело прерываемая шёпотом листвы и хрустом веток где-то в глубине окружавшего нас леса, давила и поглощала, но в то же время давала возможность отдышаться перед тем, как на меня обрушится праведный гнев – тот, что я заслужила, однажды струсив и выбрав всемогущие деньги, а не счастье быть рядом, каким бы тяжёлым то «рядом» ни было.

– Это я… попросила отца провернуть всё так, чтобы ты не знал. Чтобы не подумал, будто я от тебя, – слово застряло, укололо, исцарапало, –откупилась, как и от всех остальных. Чтобы не считал, будто чем-то мне обязан. Потому что не обязан, Илья, слышишь?

– Моя мать знала? – глянул он на меня. Я неуверенно пожала плечами. – А Агата?

– Тётя знала. Но её я тоже просила тебе не рассказывать.

– Да что с вами всеми не так?! – простонал Илья и провёл ладонями по лицу, резким, угловатым движением разворошил волосы. – Почему вы решили, что лучше столько лет мне врать, чем…

– Потому что ты отказался бы! – воскликнула я.

– Конечно, отказался бы, – запальчиво кивнул он, сверкнув глазами. – Если бы знал, что, пока я там по клиникам катаюсь, ты подыхаешь в своей чёртовой Италии, в которую ты никогда не хотела ехать, то точно отказался бы! Если бы знал, что ты не просто сбежала, как я думал, потому что не захотела жить рядом с инвалидом, что, в общем-то, нормально, а пожертвовала собственной жизнью, своими планами и мечтами, то непременно отказался бы! Если бы знал, что ты перестанешь рисовать, а это для тебя как перестать дышать, я бы однозначно отказался!

– Ну и дурак! – крикнула я в сердцах.

– Сама дура, – ответил Илья, но на удивление спокойно и даже, что ли, ласково, а потом закинул руку мне на плечи и притянул к себе, прижал к груди, уткнулся подбородком в макушку, и мне стало так тепло-тепло. – Не реви там, за столько лет, небось, наревелась.

– Не буду, – отозвалась я, хлюпая носом.

Мы замерли в неудобной – и одновременно самой удобной на свете! – позе, затихли, замолчали, и, пока Илья боролся со своей внутренней бурей, что-то там обдумывал и просчитывал, примерялся к новой действительности, которую так долго от него скрывали, решал мою судьбу или, может, нашу совместную, я, обезоруженная внезапным и таким сладостным моментом перемирия, уставшая, истощённая, лишённая последних сил, бессовестно пачкала его рубашку соплями и блёстками, прислушивалась к стуку сердца и смотрела, как в черноте опущенных век завиваются рдяные всполохи.

– Мне было так херово без тебя, Малевич, – тихо проговорил Илья.

– Мне тоже, – прошептала я. – Мне тоже. Прости.

– Это ты прости меня за то, что я тебе вчера наговорил. Я на самом деле так не думаю. Просто…

– Я знаю, – перебила я. – Я сама виновата, я должна была рассказать тебе про… про Романа, но он приехал так неожиданно, а до этого… до этого как-то не к месту было… А ещё я думала, что ты вроде как со Светкой…

Я осеклась, почувствовав, как наши объятия, такие горячие, стремительно остывают: между нами с Ильёй было слишком много чужих,ненужныхлюдей, о которых легко забыть, но от которых нельзя избавиться по щелчку пальцев, даже когда очень-очень хочется – как сейчас.

– Я сегодня была слишком груба с ней, – вздохнув, покаялась я.

– Вы обе были хороши.

– Но всё равно… прости меня за это тоже, пожалуйста. Мне жаль, если тебя задело.

– Завтра заденет, – усмехнулся Илья. – Когда Володька придёт бить мне морду.

– Почему? – забеспокоилась я, нехотя оторвавшись от его груди и заглянув в глаза. – Он что, не знает, что вы… ну, это?

– Да знает, но вряд ли желает слушать подробности, всё-таки брат.