Открытие

Творчество – это феномен, появляющийся из смешения наследственности, действия окружающей среды и чувственного опыта, из работы нейромедиаторов и нейронных сетей, из сосредоточенного внимания и блуждания ума, из открытости и из поисков новизны.

Есть параллели в уроках, усвоенных из историй болезни упомянутых мною пациентов, из историй любителей магических грибов, ЛСД и амфетаминов. Зрительное растормаживание при семантической деменции раскрывает дремавшие таланты, пробуждает возможности, которыми все мы, в той или иной степени, обладаем. Эксперименты Роберта Крамба с ЛСД говорят нам, что творческий процесс не всегда реализуется в моменты величайшего хаоса восприятия и сенсорной перегрузки, но он, творческий процесс, может незаметно начаться после прекращения приема стимуляторов. В обоих случаях важны как сохраненные способности, так и способности утраченные. Истину высвечивают истории об одержимости, возникающей на фоне лекарственной зависимости или деменции: творчество вынашивается на фоне блуждающих и текучих грез.

Существует опасность ложной романтизации болезни как непременного условия пробуждения творчества, что, например, произошло в отношении чахотки (туберкулеза), которой страдал Джон Китс. Белая чума, убившая его двадцатишестилетнее тело, воспринималось в то время многими как источник его творческой страсти и гения. Поэзия возникает только из физического истощения. Теофиль Готье, поэт, романист и критик девятнадцатого века, писал: «Я не смогу воспринять всерьез лирического поэта, весящего больше девяноста девяти фунтов».

Но нельзя отрицать и того, что истории, о которых вы прочли в этой книге, это истории о людях, которым неврологические заболевания помогли увидеть то, к чему они раньше были слепы. Достичь того, что ранее было недостижимым. Дегенерация нервных клеток – это очень высокая цена за творческие способности, слишком высокая для многих из нас. Но видеть в этих болезнях только потерю, только исчезновение нейронов и гибель сетей – это значит не видеть и отрицать то, что остается живым.

Жизнь – это наше странствие, и по ходу его наше сознание наступает и отступает, как волны прилива.

Мертвое безмолвие ночи, освобождающее от телесных пут, растворяет, возвышает и умножает нас, и, возможно, укрепляет, если мы допускаем это. Тело отступает, и пустоту заполняют живые иллюзии. Здание самости строится и распадается, и вновь строится. Здесь происходят встречи с плавающими восходителями и кувыркающимися в невесомости астронавтами, ангелами и астральными сущностями.

Дальше – больше: спящее сознание заполняется фантастическими видениями и эфемерными сценами. Реализуются кошмары, вспыхивают и гаснут круги, а картины варварского насилия пропитывают глубокий, как смерть, сон. Есть ли во сне истинная самость, или это не она, а вечный незнакомец?

И, наконец, когда сознание продолжает угасать, мы пробуждаемся, сами о том не ведая. Поиск тождества там, где, на первый взгляд, просто нечего искать. Это исследование переделывания схем, прокладывания новых маршрутов и воскрешения.

Но кем мы становимся, когда перестаем быть самими собой?

Мощный, краснолицый мужчина ростом пять футов восемь дюймов. Если он и испуган, то старается не подавать вида. Синеватые буквы вытатуированы на костяшках пальцев: «любовь» – на левой руке, «ненависть» – на правой.

Он рассказывает, что утром его душа отделилась от тела, и это ему (пациенту) совсем не понравилось. Он боялся, что такое может повториться снова, и этот страх привел Кевина ко мне.

– Я спятил, доктор?

Он проснулся под утро и обнаружил, что плавает в воздухе под потолком и смотрит сверху вниз на свое физическое тело, неподвижно лежащее в кровати с закрытыми глазами. Или, может быть, это его, Кевина, глаза были закрыты?

Мы с Кевином сидели в двадцать первом веке в кабинете без окон, в пространстве, ограниченном голубыми, похожими на тюремные, стенами, где стояли коробки с латексными перчатками, и где привычно тек кран умывальника. Но я уже слышала эти картезианские истории, которые люди рассказывали друг другу во всех культурах и во все времена, истории об отделении души от тела.

За много лет я повстречала немало пациентов, заявлявших, что становились бестелесными, то есть их «я» перестало быть связанным с бренным телом.

Наше ощущение тождества и сохранения самости во времени неразрывно связано с воплощением в физическое тело, в нашу физическую форму, несмотря на то, что эта физическая оболочка непрерывно изменяется с течением времени. При освобождении мы отдаем концы и отплываем от причала, который до этого олицетворял надежность и устойчивость нашего ощущения самости. Когда мы воспаряем над нашими физическими телами, с нами воспаряет и наша идентичность.

Мне надо было понять, как именно Кевин оказался парящим под потолком, поднявшись над своим физическим телом. Вероятно, поняв, каким образом он утратил чувство самости, я смогла бы понять, каким образом мы создаем и конструируем это чувство.

Переживание отделения души от тела, похожее на то, что пережил Кевин, можно в наши дни ощутить в научной лаборатории за считанные минуты. Каким бы потрясающим ни было это ощущение, оно, кроме того, является опытом, когда сильнейшая угроза сохранению идентичности может послужить благой цели.

«Я не соображаю, куда бегу», – говорят иногда у нас в Ирландии. Это синоним выражения «я, кажется, не совсем в себе». Потеря чувства самости взывает к безумию… или к религиозной вере.

Шерлок Холмс, или, возможно, какая-то его часть, предприняла однажды поездку в Девоншир. «Мое тело осталось здесь, в этом кресле, и, к моему великому сожалению, выпило в мое отсутствие два кофейника и выкурило невероятное количество табака, – сказал Шерлок Ватсону. – После того, как вы ушли, я послал к Стэмфорду за армейской картой этой части болота, и мой дух целый день витал над ним. Льщу себя надеждой, что теперь я там не заблужусь».

В норме центр нашего бодрствования находится непосредственно за глазницами и внутри тела. У меня есть мое «реальное я», которое, как мне представляется, обитает внутри моего тела – «я» есть субъект чувственного переживания и мышления. В основе самосознания лежит ощущение, что переживание «я» связано с самостью.[38] Это устойчивое ощущение самости, это воплощение, позволяет мне быть уверенным в том, что я каждый данный момент времени остаюсь одним и тем же человеком. Все эти элементы подверглись нешуточной опасности, когда Шерлок Холмс покинул свое кресло, чтобы переместиться в Девонширские болота.