в корне неверна. На Общем Берегу домом принято было считать весь мир. Земли короля полагалось любить так же сильно, как те, где ты родился. И ближних соседей, и дальних…

Но никто этого не делал. Давно. И Эльтудинн не сомневался: в этот прилив верховному королю, в чьи благостные владения ― впервые за несколько веков! ― тоже недавно пришли морозы, погубившие две трети урожаев и многих животных, достанется еще меньше народной любви, чем прежде. Когда люди считают тебя не самым талантливым правителем, это одно. Когда даже боги дают тебе это понять, лишая привычных привилегий, ― совсем другое. В Ветрэне выли метели, прямо сейчас.

«Это там. В Ганнасе», ― снова шепнула боль, но Эльтудинн заставил себя не думать о ней, о Вальине, о вопросах, которыми слишком много задавался со дня отъезда, и заснул беспокойным, коротким сном. А через несколько дней оказалось, что Первый храм все-таки уничтожили ― в ту самую ночь. Невероятно… он не думал, что почувствует такую тошноту, вину и страх. И не думал, что сразу спросит у гонца: «Граф в порядке?» Это подтвердили, и он почти решился все же написать Вальину, что-нибудь пустое и формальное, а может, даже и цинично-шутливое, вроде: «Тебе, наверное, говорят, что я успел перебить всю родню? Нет, ложь, всех лучших в ней убил вовсе не я, да и с худшими расправились без меня. Но головы на пиках живописны, особенно на закате». Он не понимал, откуда в нем это внезапное желание ― писать в принципе, тем более так, словно красуясь. Он одернул себя, и пришли иные слова: «Знаешь, вокруг происходит многое, но Вудэн меня так и не услышал». Но еще через несколько суток они тоже рассыпались в прах: Вудэн услышал. Гвардейцы ― Эльтудинн, повторяя за верховным королем, собрал небольшую гвардию из лояльных стражников ― наконец поймали того из давних дядиных шавок, кто смог отвести отряд к месту убийства Нурдинна. Отставного начальника лесной стражи, подозрительно разбогатевшего после возвышения дяди.

Тело брата чудовищно изуродовало ― за почти семь-то приливов! Все это время оно, расчлененное и искореженное, пролежало в огромном дупле гнилой секвойи, кое-как прикрытом напиханными туда же мшистыми ветками. Мох успел разрастись, поверху веток пустили быстрые побеги эпифиты ― но предатель отыскал место. Из обтянутого осклизлой плотью черепа, когда Эльтудинн взял его, побежал целый выводок молодых ящериц. Одежда превратилась в ошметки, местами вдавленные в плоть; в ней не узнавались привычные придворные наряды, а пластинчатый доспех с Нурдинна сняли, явно забрали вместе с мечом. Но его сложно было не узнать по зубам ― верхние резцы, с детства прескверные, брат заменил на золотые, и, слава богам, поганые наемники, зарубившие брата в этой роще, не догадались их вынуть.

В то мгновенье, глядя на скрюченные в дупле останки, Эльтудинн не чувствовал ни дурноты, ни гнева. Он почему-то вспоминал крокодилов ― тех самых злосчастных крокодилов, которые из-за прескверного юмора среднего брата когда-то стали в семье едва ли не первоочередным предметом разговора. Теперь тело брата, кое-как собрав, наконец сожгли. Перед этим окропили кровью ― крокодильей. Зверей этих, хотя они обильно плодились в теплых землях Кипящей Долины, редко приносили в жертву: их не так просто было одолеть. Но Эльтудинн без колебаний выбрал именно крокодила и на охоту пошел сам, с теми гвардейцами, в храбрости которых еще сомневался. Почти все они доказали свою силу, лишь один погиб. И почти все были здесь, на церемонии, вместе с темными жрецами, читавшими молитву. Видя, как брат сгорает, Эльтудинн наконец-то ощутил тень облегчения. Хотя бы оттого, что в Жу не было омерзительного обычая хоронить трупы в соляных пещерах и открывать аристократам глаза. Может, теперь ветер унесет Нурдинна к отцу. Может, даже Ирдинн уже там, хотя…

Ирдинн. Его пока не нашли. Эльтудинн отряхнул от праха руки и сжал кулаки. Он будет искать дальше. Будет, теперь у него намного больше возможностей, а скоро их станет больше, чем вообще у кого-либо, даже у верховного короля. Вот только… Вот только насколько чудовищным было убийство, раз никто до сих пор не смеет о нем рассказать? Союзники, осведомители, все эти приливы сообщавшие Эльтудинну о событиях в серале, ведь пытались что-нибудь выяснить. Не выяснили. Как Ирдинна не стало? Насколько он… мучился? Насколько страшно и больно ему было?

Не в силах гадать об этом, Эльтудинн закрыл глаза, и перед ними снова вдруг ожило знакомое, но не родное, чужеземное лицо. Бледная кожа, серые глаза, серовато-русые тонкие волосы. Россыпь рубцов на висках, так похожая на крапивные заросли… Эльтудинн закусил губу. Ирдинну, когда он бросился спасать отца, было всего пятнадцать, Нурдинну ― как раз семнадцать. Вальин, вопреки иллюзиям, конечно же, не казался, нет, теперь точно не казался копией младшего брата. Для этого они слишком мало общались, да и слишком другим было все в нем. Светлый. Хрупкий. И… пожалуй, красивый, отталкивающе красивый ― той болезненной красотой, что ранит всех видящих ее. Люди, обреченные на несправедливую раннюю гибель, часто красивы именно так: в них хочется вглядываться бесконечно, но так же бесконечно хочется забыть эти лица навсегда.

Почему же… почему тогда мысли раз за разом возвращались к угасающему чужому графу и более всего в письме теперь хотелось написать просто: «Я рад, что ты жив. А храм всегда можно построить заново».

Но он не писал ничего и уже знал: не напишет. Потому что велика вероятность гневной или хотя бы укоризненной отповеди. Вальин не мог не знать некоторых вещей и не осуждать их. На пальце Эльтудинна теперь сверкал золотом собственный знак власти, но… не только. А на недавнее письмо, где верховный король призывал помиловать последних дядиных сторонников и требовал отправить в свои обледеневшие земли треть полученного урожая риса, он ответил: «Простите, но это дела графства. Простите, но риса нам может не хватить самим».

И собирался отвечать так впредь, ведь бояться было больше нечего.

«-

Бьердэ сидел у постели графа Энуэллиса ― и казалось, что кто-то вернул его далеко в прошлое. Что Вальину десять, его приступы не прекращались, он не успел превратиться в юношу и обрести власть. Сейчас, только-только забывшийся тревожным сном, он походил на ребенка, которого Бьердэ когда-то выхаживал: разметавшиеся волосы, беззащитно запрокинутое лицо. Дараккар гневался ― а может, просто желал испытать того, кто ушел из светлых стен кафедрального храма в темные тронные залы правителей.

Нет… все же это не было