— Ты говоришь, как будто ты не христианин.

— Так я им и не являюсь. Я служу христианам, я выполняю их приказы, но я никогда не буду одним из них. Одним из вас.

Я долго смотрю на него. Он смотрит на меня в ответ, не отводя глаз. Я играл в такую игру в детстве. Побеждает тот, кто дольше не засмеется. Но теперь смеяться особо нечему.

Невероятно, но Дюран сдается первым.

Он разражается смехом. Долгим смехом, который, кажется, может продолжаться вечно.

Я сажусь. Если мне суждено умереть, то, по крайней мере, мне при этом будет удобно.

Капитан тоже садится, а вслед за ним и Ломбар.

Сидя вот так, кружком, мы похожи на трех детей на летнем поле.

Это самый подходящий момент для рассказа о призраках.

И рассказ начинается.

— Я расскажу тебе одну историю, священник. Это моя история, но она могла бы быть чьей угодно. За исключением пары мелких деталей.

В день, когда случился конец света, большинству умерших, полагаю, повезло умереть у себя дома. Держа руку жены, ребенка, обнимая друга. Некоторые умерли, занимаясь любовью. Говорят, сирены дали сигнал за пять минут. Что можно было сделать в те пять минут, остававшиеся до конца света?

Кто-то, наверное, выпил — возможно, бутылку, которую хранил для особого случая. Кто-то смеялся, как я только что. Как сумасшедший. Другие, возможно, сказали: «А, к черту!» и занялись любовью с первым попавшимся человеком. Некоторые, наверное, использовали те пять минут, чтобы попытаться спастись. Иные из них даже понимали, что это совершенно бесполезно.

Должно быть, это были самые занятые пять минут в истории человечества.

Все без толку.

Но большинство людей умерло, по крайней мере, рядом с любимыми. У себя дома. А некоторым из нас не выпала такая удача.

Говорят, самолеты падали с неба десятками. Сотнями. Все самолеты, находившиеся в полете, когда упали бомбы.

Дождь из самолетов.

По сравнению с атомными взрывами, на коже Земли это всего лишь маленькие укусы насекомых. Это был самый невероятный фейерверк из всех, что когда-либо устраивало человечество. Естественно, по-настоящему никто из нас его не видел. Мы можем только воображать его. Тех, кто видел его, больше нет, и они не могут рассказать о нем.

Интересно, каково это — видеть FUBARD со стороны?

Единственные, кто мог бы рассказать об этом, — это космонавты с орбитальной станции. Но они, думаю, давно уже умерли. Кто знает? Им, по крайней мере, повезло. Сколько лет мы уже не видели звезд? Они-то, по крайней мере, видели их перед смертью. Они видели звезды и Землю, полыхающую, как костер. Они видели, как дым поднимается над нашими городами и саваном окутывает планету…

В день, когда настал конец света, я находился в Музеях Ватикана. Там почти никого не было. Такой покой… Я старался ходить туда каждый раз, когда приезжал в Рим, но терпеть не мог теснившуюся в залах толпу — шумную, инфантильную. Вспышки фотоаппаратов, тысячи одинаковых фотографий одной и той же картины — фотографий, которые никогда не будут напечатаны.

Но в тот день музеи были пустынны. Я в одиночестве ждал открытия касс. Персонал не получил никаких распоряжений, поэтому в тот день они работали, как обычно. Как будто это был нормальный день. Я купил билет. В старые времена я мог бы продать такую штуку на… как они назывались, эти виртуальные аукционы? Ах, да, на eBay. Последний билет, проданный Музеями Ватикана…

Было очень приятно и в то же время производило очень большое впечатление бродить в одиночестве по коридорам в окружении красоты прошедших тысячелетий, красоты, которая была вся только для меня. Я помню, что пытался дозвониться в Женеву своей жене, чтобы рассказать ей об этом странном событии, но телефонные линии были перегружены. Люди, пытавшиеся связаться с другими людьми, и тем самым не дававшие никому общаться…

Так что я бросил попытки. Если бы я был настойчивее, рано или поздно мне, возможно, удалось бы поговорить с Шанталь. Я бы расспросил ее о наших детях… И даже о нашей собаке…

Но…

Но я продолжал кружить по пустынным залам, наслаждаясь тишиной и простором. В утреннем свете мрамор статуй и краски картин блестели, как драгоценности.

Я много часов бродил по тому музею. Пока наконец не пришел в Сикстинскую Капеллу.

Входя в нее, я испытал совершенно новое ощущение. Я как будто видел ее впервые.

Я был один под украшенным фресками Микеланджело потолком. Краски Страшного Суда на противоположной входу стене казались новыми, как будто их нанесли только что.

Какая тонкая ирония — сидеть у подножия Страшного Суда в день, когда должен наступить конец света…

Я сидел там не меньше часа. Сидел посредине капеллы и смотрел на Суд.

Потом я лег, как в парке. Свернул куртку и сделал из нее подушку. Я растянулся на полу, видевшем столько веков, столько папских месс, столько конклавов…

Мой взгляд остановился на том гигантском шедевре, Сотворении Адама. Бог, протягивающий указательный палец первому человеку, и Адам, тянущий руку, чтоб быть поднятыми из праха.

Я был погружен в это зрелище, как вдруг показалось, что мое тело отделяется от земли и летит вверх к Богу. Естественно, я знал, что происходит. В газетах, даже самых консервативных, были гигантские заголовки. И все телеканалы превратились в единый, бесконечный выпуск новостей.

Я находился там уже много часов, было уже около часа дня, когда какой-то голос оторвал меня от моих снов наяву:

— Синьор, учтите, что лежать на полу в Капелле запрещено.

Я перевел взгляд направо.

Это был смотритель в форме. Пожилой человек в старомодных очках и со старым транзисторным радио в руках. Казалось, что он только что вышел из машины времени. Из семидесятых.

Я смотрел на него, не отвечая. Он попробовал другие языки: французский, испанский, вымученный английский. В конце концов я сжалился над ним и произнес:

— Я говорю по-итальянски.

— А. И почему вы тогда продолжаете лежать?

— Потому, что это приятно. И потому, что здесь никого больше нет. Я никому не мешаю.

— Хорошо, но это не оправдание. Вы должны подняться.

Я улыбнулся.

— Вы уверены, что в правилах написано, что мне нельзя делать этого? Я хочу сказать, вы уверены в том, что где-то сказано, что лежать на полу Сикстинской Капеллы запрещено?

Смотритель удивленно посмотрел на меня. Потом он сделал то, чего я никак не мог ожидать.

Он улыбнулся и сказал:

— Знаете, а вы правы.

И с некоторым усилием, с хрустом артритических колен, он опустился и лег рядом со мной. Не совсем рядом. На почтительном расстоянии, скажем так. Итальянцы, особенно определенного возраста, в этих вопросах традиционалисты. Лежать бок о бок с незнакомцем доставило бы ему неудобство.