прямо над поясом юбки. Теперь мы почти прижимались друг к другу. Это было не очень прилично, но после моей похвальбы о джаз-клубах и чернокожих любовниках было бы странно изображать из себя девственницу-недотрогу. Когда песня достигла своей бессодержательной кульминации, Мартин резко притянул меня к себе под одобрительное мычание его приятелей за столом. Наши бедра двигались в унисон, его подбородок лежал на моем левом плече. Потом я почувствовала, как к моей юбке прижимается напряженный бугор у него в паху. Я его оттолкнула, хотя и беззлобно. Песня закончилась. Мартин посмотрел на меня. Хотя наш с ним танец едва ли был зажигательно-энергичным, он дышал тяжело, словно после пробежки. Я вернулась на свое место. Мартин пошел в туалет. Когда он вернулся, я сказала, что нам, наверное, пора домой. Он кивнул.

По дороге домой он попытался завести разговор, словно между нами не произошло ничего необычного. Я, как могла, отвечала и тоже делала вид, будто ничего не случилось. Как ни странно, но наша беседа получилась более легкой и непосредственной, чем когда-либо прежде. Когда мы добрались до дома на Рекреэйшен-роуд, ни в одном из окон не горел свет. Мы с Мартином стояли в темной прихожей, прислушиваясь к тишине. Мы оба осознавали, что совершили – пусть и непреднамеренно с моей стороны – что-то запрещенное, и это знание сделало нас сообщниками. Убедившись, что родители спят, Мартин указал взглядом на дверь в гостиную. Я вошла в комнату следом за ним. Это была жуткая тесная комнатушка, где тетя Кейт коротала вечера за вязанием и просмотром телевизора, пока ее муж дремал над газетой или бормотал себе под нос ответы на вопросы очередной телевикторины. Шторы были раздвинуты, но Мартин не стал их задергивать. Он закрыл дверь и зажег лампу на столике у дивана. Потом встал на колени перед тумбочкой под телевизором. Я присела на краешек дивана. Мартин обернулся ко мне с заговорщическим видом. В предвкушении он потер ладони и открыл тумбочку, где его родители хранили запасы спиртного.

– Что будешь пить? – спросил он.

Я пожала плечами.

Он вынул из тумбочки два бокала и бутылку из темного коричневого стекла, устроив при этом целый спектакль под названием «Мартин старается не шуметь». Он наполнил бокалы, протянул один мне и, небрежно сбросив на пол мамино вязанье, плюхнулся на диван рядом со мной. Мы тихо чокнулись, и я чуть пригубила напиток. Это был херес, приторный вкус Рождества. Мартин залпом осушил свой бокал и налил себе еще. Я подавила желание спросить, не заметят ли его родители, что хереса в бутылке заметно поубавилось. Это уж точно не моя проблема. У меня не было никакого желания сидеть в этой гостиной в компании с кузеном, но мягкий приглушенный свет и беседа вполголоса создавали приятное ощущение уютной интимности. Я напомнила себе, что, будучи старшей, я полностью владею ситуацией и могу уйти в свою комнату, когда захочу. Мартин подлил мне хереса.

– Неплохое винцо, скажи.

Я сделала еще глоток. Надо признаться, по телу разлилось приятное расслабление. Возможно, вкупе с курением, стоит подумать и о развитии пристрастия к спиртным напиткам. Стремление, в общем, не хуже любого другого. Мартин предложил мне снять пальто. Сказал, что так будет удобнее. Я была с ним согласна, но все же не стала снимать пальто, потому что не знала, к чему это все приведет, и решила не совершать необдуманных действий. Мартин хотел включить газовый камин, но я сказала, что лучше не надо. Я все равно уже скоро пойду в постель. Мартин многозначительно кивнул, как будто услышал в моих словах некое поощрение, и отпил еще хереса.

– Надеюсь, ты не слишком скучала в нашей компании? – спросил он.

Я уверила его, что провела очень приятный вечер, и поблагодарила за приглашение на прогулку. Мартин смотрел в одну точку прямо перед собой. Я впервые заметила, что у него точно такой же римский нос, как у моего папы.

– У тебя замечательные друзья, – сказала я.

– Идиоты все как один. Я уже жду не дождусь, когда можно будет уехать из этой дыры.

Я допила херес и сказала, что устала и хочу спать.

– Я тоже устал, – сказал он. Потом наклонился и попытался поцеловать меня в губы, которые я плотно сжала. Впрочем, мне было не так уж противно, и я не стала его отталкивать. Даже не отвернула лицо. Восприняв отсутствие сопротивления как разрешение продолжать, он положил руку мне на колено. Я по-прежнему сидела неподвижно. Он начал сопеть и фыркать, как конь. Потом убрал руку с моего колена и попытался залезть мне под пальто. На этом месте я схватила его за запястье и сказала, что пора бы остановиться. Я поднялась на ноги. У него был такой удрученный, потерянный вид, что мне стало почти его жаль.

Я сказала, что он еще слишком молод для подобных забав.

Он ответил, что Синтия позволяет ему даже больше.

Я сказала, что очень за него рада, но я ему ничего не позволю.

Я поднялась к себе и легла спать. Не знаю, сколько прошло времени. Наверное, я уже начала засыпать, но тут дверь моей спальни со скрипом открылась. В комнату проскользнул Мартин. В тусклом свете я разглядела, что он был в пижаме. Он подошел к кровати, приподнял одеяло и лег рядом со мной. Как пишут в дамских романах, его «мужское естество воспряло». Он поцеловал меня в плечо, потом в шею. Одной рукой он потянулся к подолу моей ночной рубашки. Я удержала его руку на месте. Он сбивчиво попросил разрешить ему «только потрогать». Я сказала, что никаких «только потрогать» не будет и что если он сейчас же не уйдет к себе в комнату, я буду кричать и разбужу его родителей. Он вздрогнул всем телом, словно в каком-то странном припадке, и на секунду как будто оцепенел, а потом я почувствовала, как мне на живот пролилось что-то липкое и вязкое. Как только его хриплое дыхание чуть успокоилось, он встал с кровати и извинился. Умоляющим голосом попросил ничего не рассказывать его родителям. Разумеется, я и не собиралась рассказывать, но сказала Мартину, что еще подумаю. Позже мне пришло в голову, что я, может быть, зря его прогнала. Пусть бы он сделал то, ради чего приходил. Может быть, это было бы не так уж противно.

Мне вдруг стало неловко, и я украдкой взглянула на Бретуэйта. Он сидел, сложив руки на животе. Он вроде бы не собирался меня прерывать,