Вечером он идет домой к Милене, она ничего не говорит, молча впускает его в дом, открывает дверь, тащит в спальню, и вскоре он чувствует биение ее сердца под тонкими ребрами. Ритмичные глухие удары, далекие, но вместе с тем такие близкие. Она мягкая, а за ее окном город скандалит с самим собой.

Она кладет руки на его копчик и тянет его вверх, внутрь себя. Он хочет, чтобы Милена оставалась Миленой, но когда он закрывает глаза, ее волосы устилают ее лицо, а его руки обнимают ее все крепче, все ближе, то она дышит точно так же, как Ребекка, медленно и тихо. И точно, как Ребекка, она может все спрятать в себя, внутрь себя, и, Ребекка, ты здесь, со мной. И он шепчет, думает, что шепчет в ее волосы, «Ребекка, Ребекка», и она затихает. Ребекка затихает, Милена затихает, и он знает, что он сказал, и даже если они ничего не ждут друг от друга, то все-таки это трудно проглотить. Он затаил дыхание, входит осторожно в то, что и есть она, и она снова начинает шевелиться, медленно, потихоньку, как умеет только Ребекка. И он проклинает свой оргазм за его примитивность, но тут происходит то, чего так хотят они оба, они растворяются друг в друге, нет больше никаких расстояний, сомнений и одиночества, хотя бы на миг, слишком короткий миг. После него она смотрит в потолок и произносит: «Мы должны это прекратить, Тим. Ты это знаешь, и я это знаю».

И она уже ускользает.

Он берет стакан воды с тумбочки, утоляет жажду, протягивает ей стакан, и она допивает остатки.

Она садится. Приглаживает волосы. Тянется к своему черному лифчику и розовым трусам, которые лежат кучкой на кровати у их ног.

Он помогает ей застегнуть лифчик, хочет взять в ладони ее грудь, начать сначала, но не делает этого.

Ей скоро в клуб Globo Rojo, и ему не стоит тут задерживаться. Он хочет дать ей хоть на несколько минут побыть самой собой, прежде чем она начнет работать, очаровывать, продавать коктейли, уходить в заднюю комнату, зарабатывать на еду, квартплату и сыновьям на образование.

Он натягивает одеяло до пояса, берет телефон, показывает ей снимки с тусовки, рассказывает, что он узнал, ничего не говорит о деле Шелли, только об Эмме, о куртке. О том, что не за что зацепиться, но дата совпадает с днем исчезновения Эммы. И темные грустные глаза Милены в сумраке спальни, будто она пытается сделать его чувства своими либо оттолкнуть их от себя.

– Я слышала, что бывают еще и не такие гулянки, – говорит она.

Он убирает мобильник.

Она кладет голову ему на колени.

– Гулянки типа этого праздника. Но более декадентские. Намного более.

– А кто их организует?

– Не знаю. Но девушки об этом говорили. Что там хорошо платят. Но я никогда не проявляла интереса.

– А кто организует такие праздники?

Матовый свет оранжевой лампы блестит в ее глазах.

– Если бы я знала, Тим, я бы сказала.

Она встает, идет в кухню, копается в каком-то ящике, потом он слышит царапанье ручки о бумагу, очень тихо, еле уловимо.

И вот она вернулась.

Стоит перед ним, ее тело отбрасывает длинную тень на разноцветье каменного пола, тень множится на стены, а с них на потолок.

Она протягивает обрывок бумажки. Осторожно, как прощальный подарок.

– Это номер телефона Соледад. Подруга. Может быть, она что-нибудь знает о таких гулянках. Заплати ей хорошенько, если у нее есть что рассказать тебе.

Деньги Петера Канта лежат, где им положено, в тайнике. Пистолет тоже.

На часах уже за полночь, и он медленно двигается по квартире, переодевается в чистую футболку, трогает записку, смотрит на пустую улицу. Поздно уже звонить этой Соледад? Может быть, она работает допоздна.

Он набирает ее номер, и на пятом сигнале кто-то снимает трубку, но ничего не говорит.

Только треск на линии.

Дыхание только что проснувшегося человека, но все равно легкое.

– Халло, – говорит он. – Это Соледад?

Тишина.

Опять дыхание.

– Я не работаю сегодня вечером, – произносит голос, такой мягкий и хрупкий, что его мог бы сломать легкий порыв ветра.

Он объясняет, что номер ему дала Милена, что он не клиент, а просто хотел задать несколько вопросов, показать несколько снимков, что он готов заплатить ей за потраченное на него время, независимо от того, знает она что-нибудь или нет.

– Милена рассказывала про тебя, – говорит Соледад, и голос звучит увереннее.

– Она говорила обо мне только хорошее, я надеюсь?

– Я из Колумбии, – говорит Соледад. – Не из Аргентины, как Милена.

Что она хочет этим сказать, неясно. Хочет намекнуть, что он должен быть с ней осторожен, не дразнить ее, быть с ней добрым, а не то она натравит на него торговцев кокой или членов какой-нибудь преступной группировки?

– Жди меня через полчаса в подъезде дома 18 на улице Calle Bover, – говорит она. – Я беру сто двадцать евро в час. Минимум часовая оплата. О чем бы ни шла речь.

Он медленно приближается к парадной, чувствует пистолет на пояснице, осматривается, привлекает всю свою интуицию, весь накопленный опыт, чтобы учуять, если что не так. Если его ждет не Соледад, а кто-то другой, если кто-то другой его видит.

Этот адрес – всего в нескольких кварталах от штаб-квартиры Национальной полиции. Петер Кант спит, наверное, в своей камере, усталый, одинокий. А может, он не спит, ему не дают спать шумные наркоманы и мысли.

Где ты, Наташа?

Эта мысль у них общая.

Тим становится у входа и ждет. Смотрит внутрь сквозь двери с замороженным зеленым стеклом. На одной стене висят ряды темных почтовых ящиков, их замочные скважины для маленьких ключиков кажутся глазами пугливых насекомых.

Он отворачивается. Внимательно смотрит в обе стороны. Ждет.

За его спиной раздается постукивание о стекло, за которым видна женщина. Облегающие полные бедра джинсы, светлая футболка, большая грива черных кудрявых волос.

Она открывает дверь. Движение, которое ему кажется знакомым не только потому, что он тысячи раз видел людей, которые так делали. Она машет ему, чтобы он вошел, и вся она оказывается намного крупнее, чем ему казалось по телефону.

– Мы здесь поговорим, – шепчет она и закрывает дверь. На лестничной площадке темно, и она вроде и не собирается включать лампу.

Деньги у него приготовлены, он вытаскивает купюры из кармана, протягивает ей, слабо различает ее лицо в тех немногих лучах света, которым удалось сюда пробраться от уличного фонаря, ее глаза как бы разделяются пополам тенью от поперечины в стекле входной двери.

Она берет деньги.

Пересчитывает.

– Что ты хочешь знать? – спрашивает она.